А тем временем через кордон акинджи с запада к городу прорвались германские и испанские войска во главе с Филиппом Пальгравом. Они строем прошли по улицам Вены, вызвав у горожан взрыв восхищения и радости.

Сжимая в руке меч, Готтфрид фон Кальмбах смотрел на их сверкающие доспехи и украшенные плюмажами шлемы. На плечах солдаты несли длинные фитильные ружья, а за спиной у них висели огромные двуручные мечи. Готтфрид фон Кольбах в своей ветхой кольчуге и пробитых во многих местах доспехах и шлеме разительно отличался от этих бравых воинов – он казался случайно ожившим призраком древнего рыцаря, который с завистью наблюдает за триумфом нового поколения. Тем не менее, Филипп Пальграв узнал Готтфрида, когда сияющая колонна проходила мимо него, и отсалютовал ему.

Фон Кальмбах направился к стенам, где стрелки вели прицельный огонь по акинджи, приготовившимся лезть на бастионы при помощи длинных веревок, притороченных к седлам коней. Внезапно до него донесся громкий голос графа Сальма, призывавшего аристократов и солдат копать рвы и возводить земляные укрепления. Готтфрид резко развернулся и что было сил побежал в ближайшую таверну. Напугав своей напористостью хозяина, робкого и бестолкового валлахийца, германец принудил того выставить эль – в долг, и в скором времени напился до такого состояния, что уже никому не пришло бы в голову заставлять его делать что бы то ни было.

До его ушей доносились выстрелы и крики, но Готтфрид фон Кальмбах едва обращал на них внимание: он прекрасно знал, что напор акинджи не иссякнет до тех пор, пока есть что уничтожать. Из разговоров в таверне он узнал, что гарнизон графа Сальма составляют двадцать тысяч копьеносцев, две тысячи всадников и тысяча добровольцев, вызвавшихся защищать город; есть также семьдесят больших и средних пушек.

Новость о многочисленности турок наполнила всех настоящим ужасом – кроме, конечно же, фон Кальмбаха. В сущности, он был фаталистом и никогда ничего не боялся. Но выпив изрядное количество эля, рыцарь вдруг ощутил в себе острую жалость к горожанам, действительно подвергавшимся смертельной опасности. Чем больше он пил, тем меланхоличнее становился, и по его щекам поползли слезы пьяной сентиментальности, повисая каплями на кончиках усов.

Наконец, он с трудом встал на ноги и поднял свой огромный меч с безумным намерением объяснить Сальму причину нашествия акинджи. Оттолкнув прочь с дороги назойливого валлахийца, Готтфрид нетвердыми шагами направился на улицу. Дико озираясь – ему вдруг показалось, что башни и шпили скачут в каком-то безумном танце – он с ошалелым видом устремился в сторону ворот, сбивая с ног прохожих. Навстречу ему попался Филипп Пальграв, шагавший, гремя доспехами, во главе своего отряда; смуглые узкие лица испанцев странно контрастировали с румянцем круглощеких ландскнехтов.

– Позор тебе, фон Кальмбах! – сурово произнес Филипп. – На нас надвигаются турки, а ты в это время засовываешь свою морду в пивную кружку!

– Чья это морда в пивной кружке? – крикнул Готтфрид, пытаясь как можно устойчивее стоять на ногах. – Дьявол тебя побери, Филипп, да за такие слова ты сейчас как следует получишь...

Но Пальграв, отвернувшись, проследовал дальше, а Готтфрид в конце концов оказался на башне Карнтнера, с трудом понимая, как он туда попал. Но то, что открылось его глазам, заставило его мгновенно протрезветь. Турки окружили город. Шатры сплошь покрывали равнину – говорили, что их не меньше тридцати трех тысяч. Один солдат клялся, что даже с самой высокой башни собора Святого Стефана невозможно увидеть, где они кончаются.

Четыре тысячи турецких лодок бросили якорь на Дунае, и Готтфрид услышал, как вокруг все проклинают австрийский флот, бесполезно стоявший далеко вверх по течению, потому что его матросы, долго не получавшие жалованья, отказались служить на кораблях. Еще говорили, что Сальм не ответил на предложение Сулеймана добровольно сдаться.

Теперь, полные сознания собственной непобедимости и превосходства над неверными, полчища турок начали выстраиваться в идеальном боевом порядке перед древними стенами Вены, прежде чем приступить к осаде города. Развертывающее зрелище способно было привести в ужас даже самого храброго. Лучи низкого солнца отражались от полированных шлемов, украшенных драгоценными камнями рукояток сабель и наточенных наконечников копий. Все это напоминало реку сверкающей стали, медленно текущую вдоль стен Вены.

Акинджи, которые обычно составляли авангард турецкого войска, помчались дальше вглубь страны, а их место заняли крымские татары, восседавшие в своих высоких седлах с короткими стременами. За ними шли азабы – нерегулярная пехота – курды и арабы, наименее ценная часть турецкого войска, в сущности – пушечное мясо. За всей этой дикой пестрой толпой трусили на низких, покрытых густой шерстью лошадях их собратья по вере – дели, одетые в плащи из леопардовых шкур.

И только потом в наступление шел костяк армии Сулеймана. Впереди ехали беи и эмиры со своими вассалами из феодальных поместий Малой Азии, за ними спаги – тяжелая кавалерия – на роскошных скакунах. И наконец, замыкала строй подлинная сила Турецкой Империи, основа основ ее мощи, самая ужасная военная организация в мире – янычары.

При виде янычаров ужас защитников Вены сменился всепоглощающей яростью, такое омерзение вызывали эти выродки. Янычары не принадлежали к тюркскому племени, они были сыновьями христиан – греков, сербов, венгров; украденные в детстве и воспитанные в духе ислама, они теперь признавали только одного хозяина – султана – и умели лишь убивать.

Их бритые подбородки контрастировали с роскошными бородами их восточных хозяев. У многих были голубые глаза и рыжие усы. Но на всех лицах лежала печать неукротимой волчьей жестокости, которая в них неустанно культивировалась с детства. Под их темно-синими плащами поблескивали кольчуги, под причудливыми высокими шапками скрывались стальные наголовники.

Кроме сабель, пистолетов и кинжалов каждый янычар носил с собой ружье с фитильным замком, а их офицеры имели при себе сумки с углем для того, чтобы зажигать запальные фитили. Между рядами воинов сновали дервиши в колпаках из верблюжьих шкур, извиваясь и дергаясь в ритуальных танцах. Музыканты извлекали из всевозможных инструментов немыслимые сочетания звуков. Над всем этим разноцветным морем развевались знамена – малиновый флаг спагов, белый с золотым обоюдоострым мечом янычаров, штандарты из конских хвостов – семь султана, шесть – Главного визиря, три – аги янычаров. Так во всей красе Великий Турок демонстрировал свою мощь перед глазами неверных.

Но взгляд фон Кальмбаха был сосредоточен вовсе не на этом впечатляющем зрелище – он всматривался в более скромно одетые группы турок, обеспечивающих артиллерийскую опору войска. Наконец, он в недоумении пожал плечами.

– Легкие пушки да всякая ерунда, – проворчал он. – А где же, дьявол ее дери, тяжелая артиллерия, которой так гордится чертов Сулейман?

– На дне Дуная! – отозвался стоявший рядом венгерский копьеносец и презрительно сплюнул вниз. – Вульф Хаген потопил те суда, где размещались эти хваленые пушки, а остальные, говорят, намокли из-за дождей.

Медленная усмешка тронула губы фон Кальмбаха.

– А что Сулейман сказал Сальму?

– Что он будет завтракать в Вене послезавтра – двадцать девятого.

Готтфрид лишь усмехнулся и покачал головой.

Осада началась грохотом пушек, свистом стрел и хлопками фитильных замков. Янычары укрылись в развалинах пригородов, полуразрушенные стены которых все же смогли их защитить. Как только взошло солнце, они – под прикрытием огня – стали медленно продвигаться вперед.

Стоя возле орудия с обнаженным мечом, Готтфрид фон Кальмбах увидел, как со стены упал трансильванец-артиллерист, и его мозги брызнули из огромной раны в голове – это турецкое разрывное ядро разлетелось на куски слишком близко от стены.

Орудия турок лаяли, как бешеные псы, упорно долбя ядрами стены; древний камень крошился, проломы росли прямо на глазах. Янычары, чуть ли не ползком, продолжали продвигаться вперед, тоже ведя непрерывный огонь. Некоторые ядра по пологой дуге перелетали через стену, одно из них едва не задело Готтфрида. Он, яростно выругавшись, метнулся к оставленной трансильванцем пушке и вдруг заметил странную фигуру, которая что-то внимательно разглядывала, перевесившись через огромную брешь в стене.