Присев, Федор шмыгнул носом.

— И про пчел вы знаете и про это…

— Был у нас до младшего лейтенанта Русских другой командир. Из пограничников. Лихой. Вот он учил нас. Это только так говорят, что на фронте люди погибают… И могилы вроде бы не найдешь. Нет. Тот, который воевать умел, не сгинет. Трое нас, старых, в группе захвата осталось. Но помним всех. Ты тоже будешь знать. А фашист это чувствует на своей шкуре.

— Федор! — послышался голос младшего лейтенанта.

В тот же миг Федор оказался на ногах, а Русских как бы замахнулся на него ножом:

— Ну-ка…

Схватив руку Русских, Федор дернул ее на себя, но младший лейтенант дал подножку, и они оба покатились по траве.

Время подкатывало к полуночи, но спать разведчики не ложились. Ждали младшего лейтенанта. Его вызвали в штаб сразу после обеда, и он до сих пор не возвращался.

Наконец пришел Русских. Он присел к столу, вынул из планшета карту.

— Подсаживайтесь. А ты, Федор, в первую очередь. Вернулись на знакомые тебе места. Или хвастался тогда?

— Когда я хвастался? Я — по правде. Будто не знаете, товарищ младший лейтенант. Зачем же вы…

Командир разведчиков сдвинул фуражку на затылок.

— Федор, не ной. Загундил… Чирий! Садись.

Разведчики расселись.

— Задача — наблюдение.

Русских принялся объяснять задачу. Из сказанного Федор понял прежде всего, что фашисты начали усиленно укреплять оборону. Это становилось ясно еще в прошлый раз, когда они наткнулись на новые огневые точки. Но появилось еще порядочно. Их-то и следовало засечь.

Очень даже знакома была карта. Такая же была у командира партизанского отряда. Одна-единственная, сильно потершаяся на сгибах, только с написанными по-немецки названиями русских сел и речек. Командир ее никому не давал… Покажет, куда идти, а карту в планшет.

— Ну-ка, что думает знаток местности, которая дальше на запад? — спросил Русских.

— Помню я эти места хорошо, — Федор подвинулся поближе к столу, взял карандаш и, не касаясь бумаги, острием грифеля повел над картой. — Вот тут — тропкой через болото. Здесь оно показано, как непроходимое. Чепуха. Есть тропка. За болотом — взгорок. Лесистый, сырой. Северный склон. Это в полутора километрах от ихнего переднего края будет. От шоссейки — три километра, от села — шесть. Но обзор со взгорка отличный, все тылы ихние должны как на ладони.

— Конечно, немцы, они дураки, — протянул Глыба.

— Не разместишь тут батареи. Подходов удобных нет.

— Очень может быть, — согласился младший лейтенант. — Фашист без дороги чувствует себя весьма неважно. Но заслон они, конечно, там поставили. Надо завтра посмотреть повнимательнее этот участок. И ночью — на ту сторону.

Федор еще некоторое время смотрел на карту.

— Отбой! Отбой! — приказал Русских.

Королев погасил чадящую коптилку, сделанную из гильзы снаряда. В блиндаже стало темно и глухо, как бывает только в подземелье. Но Федор привык именно к этой тишине. Когда же разведчикам удавалось устроиться в доме или в сарае на худой конец, он чувствовал себя беспокойно. В землянках и блиндажах он засыпал быстро и спал хорошо, без снов.

Рядом, как всегда, устроился Королев. Он тоже засыпал быстро и тихо. Дольше других ворочался самый старший по годам среди разведчиков — «тройной» Иван. Глыба часто жаловался, что Иванов во сне храпит, но Федор засыпал раньше и храпа не слышал.

Так было и сегодня.

Среди ночи Федор вскочил. Нары под ним мелко дрожали. В блиндаж донесся утробный гул.

— Это гроза идет. Гром гремит. — На плечо Федора легла рука Королева.

— Я думал, проспал.

— Ночь еще… — сказал Кузьма. Он тоже сел, порылся в карманах, зашуршал газетой, свертывая самокрутку.

— Оста-а-авишь, — попросил Лапотников.

В другом углу тоже завозились. Видно, гроза разбудила всех, Прислушавшись, Федор уловил ровный шум ливня. Потом снова ударил гром, задрожала земля. Кузьма несколько раз стукнул кресалом по кремню, раздул фитиль, прикурил. В полутьме стало видно его лицо: прищуренные глаза, пышные аккуратные усы, высокий лоб с нависшим над ним кудрявым чубом.

Отвернувшись к стенке, Федор попробовал снова уснуть, но сон пропал. В красноватом свете самокрутки мерно, через равные промежутки времени, проступала обшивка блиндажа, меркла.

Опять послышался далекий раскат грома, и тут же ударило над самым блиндажом. Даже уши заложило.

— Дурень этот Илья. Чего ночью по небу кататься, — послышался тенорок Глыбы. — Придется утром его коляску по щепочке собирать.

Федор сунул палец в ухо и потряс. В голове послышался легкий щелчок, тающий звон. И вдруг это движение, этот легкий щелчок и удаляющийся звон до галлюцинации ясно напомнили ему самую страшную ночь сурового лета сорок первого. Ночь на полустанке, даже не на полустанке, а на разъезде, где поезд, в котором они ехали с матерью на восток, попал под бомбежку.

Рев моторов, треск пулеметов раздались раньше, чем прерывисто, точно заикаясь от испуга, засигналил паровоз. Поезд стоял, ожидая встречного. Федор видел, как бледные фонтанчики пунктиром запрыгали рядом с вагонами. Гул самолета словно исчез. Тогда пассажиры с истошными криками бросились из теплушек к лесу. Он был метрах в тридцати от железнодорожного полотна.

В зябкой и плотной предрассветной тишине опять послышался рев мотора. Он нарастал мгновенно. Черная огромная машина, сверкая вспышками пулеметных выстрелов, проутюжила разъезд на бреющем полете. Пассажиры, успевшие выскочить из вагонов, кинулись на землю. И именно по ним-то и открыл огонь бомбардировщик. Федор упал и остался лежать, как и все. Мать чуть отстала от него. Плохо помня себя от страха, разбуженный в вагоне все сотрясающим воем, Федор и не знал, где она. Он только кричал в голос: «Мама! Мама!», но не думал о ней. Но она думала только о нем, искала его, слышала его голос. Когда бомбардировщики пошли на третий заход, мать по крику узнала, где он, и кинулась к нему.

Не успела добежать. Пуля настигла ее в двух шагах от Федора. Она сделала еще два последних шага и упала на Федора, словно прикрывая его. Грохот тут же стих, будто и не существовало его и все людям приснилось. Только паровоз продолжал свистеть беспрерывно. Пар от гудка поднимался над лесом, и светился, и розовел в лучах зари.

Это было первым, что увидел Федор, когда вскочил с травы, мокрой и холодной. И по спине текло теплое. Он передернул рубашку. Испачкал руки в крови. Около себя увидел мать. Она лежала ничком. Губы ее еще шевелились, но слов было не разобрать.

— Мама! Мама!

Федор огляделся, ища поддержки, помощи.

Паровоз все еще свистел. Люди бежали к поезду. Несколько человек остались лежать в кювете у полотна, на опушке.

Он снова посмотрел в лицо матери. Ее глаза глядели отрешенно. Точно где-то высоко в небе она увидела нечто, что ее успокоило, и она боялась оторвать взгляд от этого нечто.

Свисток смолк. Лязгнули буфера. Раз… другой… Состав пополз.

Кто-то кричал из вагонов:

— Беги! Беги! Быстрее!..

Подхватив на руки тело матери, он шагнул, побежал. Споткнулся. Припал на колено. Снова посмотрел в застывшее лицо матери, остановившиеся ее глаза, которые глядели в небо, не отрываясь, не мигая.

— Мама… Ты умерла? Да?

Он потряс ее за плечи. Потом посмотрел на поезд. Последний вагон проплыл в просвете меж деревьями.

— Ну, мам… Ты вправду умерла? А как же я?

Ему очень хотелось заплакать, но он сдерживался: мать не любила слез. Он положил тело матери на траву. Федор вспомнил, что видел однажды женщину с таким же остановившимся взглядом. Ей брызнули холодной водой в лицо, и она ожила.

— Я сейчас, мам. Воды принесу. — Он поднялся, вся рубаха на груди была красной и липкой.

Он пошел к кювету с водой. По пути наткнулся на тело какого-то незнакомого ему старика. Тот лежал ничком. Федор перевернул его. У старика тоже были открыты глаза. На веке ползал муравей, И вдруг Федор зажал себе рот, чтобы не закричать. Он боялся, что вместе с криком, безостановочным, воющим, — а он, не крича, слышал этот свой крик, — с ним расстанется и его жизнь, и по его глазу вот так же поползет муравей.