Тяжело колыхнулась сирень, сбрасывая наземь капли росы, с трудом приводя в движение всю свою многолепестковую массу. Заскрипели ветки деревьев над головой. Заметались на клумбах анютины глазки и львиный зев.

Что это? Сирень изменила свой цвет! Почему-то она сделалась темной, серой. Кусты ее словно бы присыпало тоннами пепла! Взмахи ветра стирают краски с деревьев и цветов? Не может быть!

Колесников поднес руку к глазам. Черные очки на нем? Прочь их поскорее, прочь! Еще раз, уже медленнее, он провел ладонью по лицу. Странно! Никаких очков!

Но ведь на мгновенье все стало темным вокруг, будто увиделось сквозь закопченное стекло! Да, буквально потемнело в глазах, как бывает перед обмороком.

Исподволь им начал овладевать страх — безотчетный.

Он огляделся. Со всех сторон на него смотрят цветы.

Колесников подавил желание шагнуть назад. Нелепо бояться цветов! Но почему же сердце бьется так быстро, все быстрее и быстрее? И цветы — в такт этим биениям — качаются быстро, очень быстро, еще более быстро, невыносимо быстро!

Нарастает гул! Все пространство вокруг пришло в движение. Сад ходит ходуном. Длинные бело-розовые, красные и желто-синие валы со свистом и шорохом перекатываются от стены к стене. Безотчетный страх нарастает, страх, от которого хочется бежать отсюда, бежать куда глаза глядят…

Но не бежать! Ни в коем случае не бежать! Не показывать, что ему страшно.

И эта борьба с собой была так тяжела, так невообразимо тяжела, что силы внезапно оставили Колесникова. Песок завихрился, разноцветные лепестки косо пронеслись перед лицом, в последний раз обдав своим благоуханием, — Колесников упал ничком, будто сраженный пулей…

…Сколько времени прошло?

Он поднял голову над землей.

Все спокойно. Ветра нет. Цветы стоят прямо, как свечи. Деревья и кусты застыли, уснули — лист не шелохнется.

Колесников перевернулся на спину… Неторопливо плывут по небу облака. Можно вообразить, что лежишь на дне реки. Деревья — это водоросли… Они, чуть покачиваясь, тянутся вверх. Листья сомкнувшихся наверху крон — ряска. По ее легкому колебанию видно: там, на поверхности, очень слабое, чуть заметное течение, быть может, круговое. Оно не достигает дна. Здесь, на дне, — полный покой, неподвижность, стоячая вода.

Век бы лежать так, в этой зеленой воде, не шевелясь, позабыв обо всем…

Но поведя глазом в сторону, Колесников увидел у своего лица сапоги, начищенные до блеска, с квадратными носами.

— Домой! Домой! — услышал он.

Надзиратель помог ему подняться и, заботливо поддерживая под локоть, довел до комнаты.

Колесников не лег, а рухнул на тюфяк.

Что это было! И было ли?

Но пока его вели по аллее, он видел: на дорожках валяются лепестки и сорванные с деревьев листья… Значит, было?..

Он начал дышать так, как полагается спортсмену после большой физической и нервной нагрузки, — с силой, короткими толчками выбрасывая воздух при выдохе. Это дает отдых сердцу.

Наконец Колесникову удалось овладеть своим дыханием.

Принесли обед. Он не притронулся к еде. Спустя какое-то время — показалось, что очень скоро, — тюремщик принес ужин. Тогда лишь Колесников заметил, что за окном темно.

Он заставил себя поесть. Но ел машинально, не замечая, что ест, думая о своем.

Было, было… Что же это было?

Последовательность, насколько помнится, такова: сначала появляется ветер, он как пламя костра раздувает тревогу, та переходит в тоску, неопределенную, необъяснимую, тоска все нарастает, и тогда возникает страх, нет, даже не страх, ощущение опасности. А затем приходит страх.

Это совершенно непонятный, безотчетный страх, не связанный с чем-либо конкретным. Да, он какой-то отвлеченный, но концентрированный, необычайно сильный. Никогда еще Колесников не испытывал ничего подобного!

А он воевал четыре года без малого и, понятно, натерпелся страху за это время, — причем в самых разнообразных боевых условиях.

Однажды разведчики с боем выходили из вражеского тыла, — конечно, ночью, на исходе ночи, где перебежкой, где ползком. Колесников прополз через спираль Бруно — хитроумно перекрученные мотки проволоки и, наткнувшись на камень, задержался передохнуть. Вдруг он услышал: неподалеку ударила оземь ручная граната!

Первое инстинктивное побуждение — вскочить, отбежать. Но он попридержал себя. Запал немецкой гранаты горит пять-шесть секунд — срок достаточный для того, чтобы вскочить и отбежать. Однако сколько времени она летела по воздуху? Может, все эти свои пять секунд, и через мгновенье должна взорваться?

Вскочить — ноги оторвет! Лежать — голову напрочь!

Злобное змеиное шипение сделалось громче. Оно приблизилось? А! Тут склон! Граната скатилась по склону и подобралась к нему вплотную. Почему же не коснулась его? Камень! Их разделяет камень!

Говорят, перед человеком в последние минуты проносится вихрем вся его жизнь. У Колесникова было иначе. Под несмолкающий шип гранаты он только и делал, что с лихорадочной быстротой тасовал в уме два слова: «Вскочить — лежать? Вскочить — лежать?»

Взрыва он не услышал. Очнулся уже по ту сторону переднего края — товарищи доволокли его на себе. В голову ему впились три маленьких осколка. Уберег от смерти камень, по другую сторону которого лежала граната.

То было его первое ранение…

И все же прогуливаться по этому загадочному саду, когда в нем свистит ветер, куда страшнее, чем лежать рядом с готовой взорваться гранатой!

Закрыв глаза, Колесников постарался вообразить своих товарищей.

Ночь вокруг и высокие силуэты деревьев. Разведчики пригнувшись сидят в оставленном гитлеровцами окопе. Батя разрешил перекур. Отряд провел много дней во вражеском тылу, приходится экономить «горючее» в зажигалках. Поэтому прикуривают друг у друга. Наклоняются поочередно к предупредительно протянутой руке соседа, огонек разгорается и освещает снизу лицо прикуривающего. Так на миг возникают они из мрака, лица его товарищей, последовательно одно за другим.

Наконец черед по кругу снова дошел до Бати. Ему-то, конечно, дали прикурить первому, но самокрутка его успела уже погаснуть — из-за того, что он вытаскивал из планшета карту и, подсвечивая себе фонариком, долго ее рассматривал.

Лицо у Бати — большое, доброе, украшенное молодой бородкой и очень спокойное.

Он и разговаривает всегда неторопливо, негромко и как-то очень запросто.

Вот, например, Батя в присутствии Колесникова учит храбрости разведчика, недавно зачисленного в отряд.

— Ну что? Боялся вчера в разведке-то?

Парень мнется.

— Говори, не стесняйся! Разведчик обязан говорить командиру всю правду.

Парень сконфуженно моргает белесыми ресницами.

— Было, Батя, маленько.

— Правильно! Ты же нормальный человек. Не боятся только кретины, да и то, наверное, когда «под газом». А нормальные приучаются преодолевать страх силой воли. И потом мы же все заняты на войне, верно? Это тоже помогает. Ты, стало быть, преодолел свой страх волевым усилием. Я даже не заметил, что ты боялся…

О! Спокойствие Бати! О нем нужно бы писать военно-педагогические диссертации, а может быть, даже складывать песни!

Был бы Батя рядом, все, наверное, пошло бы иначе. Уж он-то сразу бы нашелся, помог разобраться в этой пестрой карусели за стеной. Главное, подсказал бы, почему днем все цветы в саду выглядели «глазастыми»?

Колесникову снова представился сад, мелькающий, куда-то несущийся, с мириадами широко раскрытых, неподвижных, злых глаз, обращенных в его сторону. Сад был похож на развернутый надменно хвост павлина!

Но едва лишь вспомнился этот пугающий глазастый хвост, как сердце опять суматошно заметалось, заколотилось в груди…

Колесников сказал себе: «Спи! Не думай больше о саде! Думай о чем-нибудь другом, очень хорошем!»

И тогда он сделал то, что обычно запрещал себе делать: он позвал на помощь Нину.