Так, в тревожном ожидании, прошел ноябрь.
Морозной ночью, переполошив сторожей, неожиданно вернулся дозор из степи. Всадники проскользнули в приоткрытые ворота, подъехали к крыльцу воеводской избы, волоча за собой на аркане воина в лохматой волчьей шубе.
Пленного втащили в сени. Холоп зажег свечу, пододвинул к столу воеводское кресло. В синем кафтане, накинутом поверх исподнего, показался в дверях воевода. Воины положили к его ногам оружие пленного: кривую саблю, узкий нож-убивец, лук, колчан со стрелами, топор на короткой рукоятке. Вокруг пояса у пленного была намотана длинная веревка — то ли невольников вязать, то ли еще для чего.
— Спроси, кто он, откуда, близко ли их войско, — приказал воевода переводчику-толмачу.
Толмач заговорил, смешно растягивая слова.
Пленник молчал, злобно сверкая узкими глазами. Его круглое желтое лицо было бесстрастно, окаменевшие скулы выпирали. В сенях остро запахло конским потом, сырой кожей, еще чем-то чужим, удушливым.
— Добром не хочет говорить — заговорит с пытки! — сердито буркнул воевода. — А ну, Веня, ударь!
Пытошный мужик косолапо подошел к пленному, сорвал с окаменевших плеч шубу. Крякнув, взмахнул плетью.
Пленный закричал — тонко, пронзительно. Заговорил:
— Монгол он, из тумена хана Кадана, — торопливо переводил толмач. — Был в артауле, в передовом отряде то есть, да заблудился в степи, отбился от своих. Все войско их по следам идет, вот-вот здесь будет. А главным у них царь Батыга…
— Еще о чем говорит?
— Да грозится, Остей Укович, смертью грозится. Говорит, у Батыги сила великая, перечесть воинов невозможно. Всех-де перережут, кто ханской воле противиться будет…
— Ну, это как сказать! — возразил воевода. — Мы тоже, чай, не овцы, чтобы дать себя перерезать. Вели отправить пленного в Рязань, может, сам князь захочет поспрошать его. Да надежную охрану дай — вишь, какой злой, волком смотрит!..
Всю ночь в степи за рекой слышался какой-то неясный гул, приглушенно ржали кони. В Онузе никто не сомкнул глаз. Воины при полном оружии стояли на стенах. Под котлами со смолой пылали жаркие березовые поленья. Новые тетивы, вместо одеревеневших на морозе, были подвязаны к крепостным самострелам. Суровы были лица людей. Судный час приближался.
Наступило утро — хмурое, неприветливое.
Просторное поле за рекой, знакомое воинам до последнего пригорка, до каждого кустика над безымянным ручьем, в это утро было чужим и угрожающим.
Черными грибами-поганками горбились на снегу татарские кибитки.
Медленно катились телеги на больших деревянных колесах, утопая в сугробах.
Тысячи конных разъезжали во всех направлениях, то сбиваясь в густые толпы, то рассыпаясь по сторонам. А из-за горизонта, змеями извиваясь между курганами, выползали новые и новые орды.
Напротив крепости, на другом берегу реки, стоял большой красный шатер. Ветер шевелил конские хвосты, привязанные к высокому шесту.
Толмач пояснил:
— Видно, шатер это ханский. Конские хвосты над ним — знак высокого ханского достоинства, бунчук. Может, сам Батый там сидит…
Татарские всадники выезжали на лед Лесного Воронежа, стайками проносились под самыми стенами, грозились луками, но стрел пока не пускали.
От красного шатра покатилась к крепости тесная кучка всадников, остановилась поодаль от крепостных ворот. К самой воротной башне подъехали двое: старик в долгополой лисьей шубе и высокий воин в панцире, с перьями на золоченом шлеме. Подняв руку в железной рукавице, воин что-то кричал.
Толмач перегнулся через стену, прислушиваясь, потом виновато пожал плечами:
— Не разобрать, Остей Укович… Но похоже, что по-половецки говорит…
Воевода махнул рукой, чтобы всадники подъехали поближе.
Высокий воин пришпорил коня, подскакал к самым воротам. Следом за ним неторопливо трусил старик, скособочась в седле, боязливо втянув голову в плечи.
Запрокидывая голову вверх, высокий воин заговорил резким, повелительным голосом. Толмач переводил:
— Просит, чтоб не стреляли. Говорит, что пока еще не с войной пришли. Послы ханские к нашему князю поедут. Просит, чтоб встретили их почетно и проводили безопасно. А еще просит, чтоб пленного отдали. Гневается-де за это хан, может приказать всех перерезать. А сила, говорит, у хана Батыя великая, все царства ему покорились…
Воевода молчал, насупясь. Дерзкие посольские речи ему и раньше приходилось слушать, не первый, чай, год на рубеже! Пусть погордятся послы, отведут сердце! Послов надо принять, поговорить с ними без невежества. Ответным лаем разве что добьешься? Время надобно потянуть, время!
Остей Укович мысленно представил, как помчатся по дорогам быстрые княжеские гонцы, как будут собираться в городах дружины, как смерды с топорами и рогатинами стекаются в рати, под боевые знамена, и воинство земли Рязанской поспешит к рубежам, чтобы встретить врага… Так оно и будет, если достанет времени, если царь Батыга задержится под Онузой. А потому он, воевода онузский, будет с послами сговорчив и приветлив, будет обещать все, что пожелают. А если и соврать придется, то бог простит — на благо будет та ложь!
— Послов примем с честью. С почетом отправим в Рязань и стражу дадим для безопасности. И корм дадим щедрый, людям и коням. Так и скажи, — повернулся воевода к толмачу. — А если о пленном будут еще спрашивать, ответь, что никакого пленного не видали. Может, его волки в степи задрали?
Навстречу татарскому посольству Остей Укович выехал из крепости самолично, сопровождавшим дружинникам велел одеться понарядней. Диковинным показалось посольство, непонятным.
Впереди всех ехала верхом старуха в лохматой шубе, увешанной разноцветными ленточками, маленькими костяными идолами, бронзовыми колокольчиками; сбоку к седлу были привязаны оленьи рога и бубен. Безбровое морщинистое лицо старухи было неподвижно, глаза светились тусклым огнем.
Толмач пояснил:
— Это шаманка, колдунья по-нашему. Степняки шаманов очень почитают, вроде святых для них шаманы…
Остей Укович оскорбился неуместностью сравнения, но ничего не сказал — не ко времени было поучать толмача. Хоть и крещеным был толмач, но вышел из язычников-половцев недавно, какая у него святость? Святость надобно нутром почувствовать, нутром… С молоком матери восприять…
За шаманкой ехали еще двое в богатых шубах, тоже старые, морщинистые, и охрана — полсотни всадников на низкорослых конях, с копьями и круглыми щитами в руках.
Воевода вежливо поклонился, спросил о здравии.
Послы молча сидели в седлах, смотрели поверх головы ничего не выражающими глазами. Остей Укович нахмурился. К нему поспешно подъехал уже знакомый высокий воин, пояснил, что, по татарскому обычаю, послы могут говорить только с тем, к кому посланы. Посол, нарушивший обычай, примет гнев хана…
Воевода согласно кивнул:
— Если обычай, пусть будет по-вашему. На чужие обычаи мы не обижаемся. Пусть будет у послов путь благополучным…
Посольство хана Батыя уехало на север.
Медленно тянулись дни ожидания.
Не очень-то верил Остей Укович, что посольство закончится миром. Не для того царь Батыга привел к рязанскому рубежу такую великую силу! Но неверия своего воевода никому не показывал, воинам приказал татар не задирать, со стены оружием не грозить и словами не бранить. Даже татарских лазутчиков, слонявшихся под самыми стенами, не отгоняли. Пусть смотрят, много ли увидят?
А в стан за рекой подходили новые и новые конные рати. До самого горизонта уже стояли татарские юрты. Задумывался старый воевода: уж не обманули ли его татары? Не для того ли посольство наладили, чтоб без помех собрать свои орды? Но если и так, что поделаешь? Не с его же малым полчишком в поле выходить — враз прихлопнут!
Остей Укович стоял на башне, подолгу смотрел на татарский стан.
Костры, бесчисленные, как звезды в небе, тускло мигали за рекой.
В тягостном ожидании прошла неделя.
На восьмой день донеслось до крепости долгожданное пение дружинных труб. Из-за леса выплыли голубые рязанские стяги: ответное посольство князя Юрия Игоревича спешило к царю Батыге.