Избы смердов и дворы посадских людей минуют тайные тропы лазутчиков. Не останавливаясь, проходят через деревни торговые караваны из дальних земель, и высокомерные купцы, хранители многих тайн, равнодушно скользят глазами поверх простоволосых мужицких голов. Ошеломляюще пышными кавалькадами прокатываются мимо посольства и скрываются за глухими частоколами княжеских дворов. Иногда даже княжеские бирючи-вестники не успевали прискакать в деревни, чтобы оповестить о войне и позвать людей в рати, а чужие всадники уже хозяйничали на дворах, расхватывали зажитье, угоняли скотину, а то и самих хозяев уводили в полон. Как гром среди ясного неба накатывались войны.

Так бывало с войнами усобными, домашними, когда зарятся свои же князья, сводя непонятные простым людям родственные счеты. Вспыхивала такая война и быстро опадала, а дотлевающие угли былой вражды щедро заливались хмельными медами на почестных пирах, которыми венчалось каждое строение мира. Возвращались из полона мужики, дятлами стучали плотницкие топоры, поднимая из золы деревни. Восстанавливалось нарушенное войной теченье жизни — до следующей усобной войны.

Однако все было по-иному, если надвигалось подлинное бедствие.

Осень, от сотворения мира шесть тысяч семьсот сорок пятая, приближалась страшно. Месяца августа в третий день тьма накатилась на солнце с запада, и пять дней было солнце как ущербный месяц, а потом пришла тьма с востока, и еще пять дней было солнце подобно месяцу, и был страх на всей Руси.

Надрывно гудели колокола в соборных церквах. Метались по улицам и площадям обезумевшие люди. Юродивые на папертях, звеня пудовыми веригами, кричали о конце света, и им верили, устрашенные зловещими небесными знамениями.

Монахи в святых обителях изнемогали от молитв, лежали ничком на каменных плитах храмов, беззвучно шевеля серыми губами.

Лесные тати, косматые, в немыслимых лохмотьях, дерзко стучали в городские ворота, и оробевшая стража боялась выйти из города, чтобы прогнать их.

В полях за Клязьмой горела княжеская рожь. Черный клочковатый дым закрывал и без того бледный серпик солнца.

Бродячие монахи разносили по дорогам пугающие вести о грядущем пришествии иноязычных народов Гога и Магога, погубителей христиан…

Когда схлынул первый ужас и мужики вышли на поля, к сельцу Локотня, что на Москве-реке, прибрел монах. Черной тенью появился на пригорке, сел в пыльную придорожную траву.

С пригорка было видно все село: десятка два изб, вытянувшихся вдоль реки, овины с потемневшими соломенными крышами, покосившийся крест рубленой церковки. На огородах белели бабьи платки. Кое-где во дворах дымились очаги — время было обеденное. Ребятишки плескались под косогором в прохладной речной воде. Черными свечами поднимались к прозрачному осеннему небу колодезные журавли.

Сельцо как сельцо. Бесчисленное множество таких сел прошел монах-расстрига Онуфрий после изгнания из обители. Вспоминал Онуфрий о сытном, но скучном монастырском житье без обиды. Знал, что винить в изгнании некого, кроме самого себя. Велико имя господа на земле, а человек — мал и грешен. И святые угодники во младости грешили, а потом каялись, спасали души постом и подвижничеством. Вот и он, Онуфрий, по молодости лет согрешил, винцом баловался, к девкам в слободу через монастырскую стену ночами переползал. Многиетак делали, но не попадались, а он, Онуфрий, попался. Такая уж судьба, значит, насупротив судьбы не попрешь. Сам преподобный Митрофан, епископ владимирский, ревнитель строгого устава, велел выбить Онуфрия из монастыря бесчестно. И пошел опальный монах мерить ногами бесконечные дороги.

Поначалу было тяжко: и холодно, и голодно, и дождь мочил, и зной сушил, и борода сосульками смерзалась. Потом пообвык Онуфрий в скитаниях, обтерпелся, поднаторел в мирских делах. И с лесными татями знался, и от слуг княжеских бегал, и кнутом бит был, и саблей сечен — всякое случалось. Однако — выжил. Выходило, что каяться и умерщвлять плоть время вроде бы не пришло, еще по воле походить можно. Любо, ох как любо это вольное житье!

Летом тепло, благодатно — ночуй под любым кустом. Зимой холодно, да не голодно. Мужички зимой добрей, хлебосольней, хлебушко еще приесть не успели, с божьим человеком делились. Скучно мужичкам долгими зимними вечерами, за были и небыли кормили странника, укладывали в тепле, даже в баньке парили, от боярских тиунов прятали. По весне приходилось затягивать кушак, жевать хлебушко с лебедой. Но ведь за весной и лето близко…

Так думал Онуфрий, лениво поглядывая на темный лес, на сельцо, на речной простор. Привольно, благостно…

По реке неторопливо проплывали большие ладьи. Купцы с севера шли в Рязань за хлебом, салом, кожами. Богата хлебом рязанская земля, щедра. Земля-то щедра, да люди строги, чужаков не любили. В прошлые годы сунулся было Онуфрий в Рязанскую землю — едва ноги унес от слуг рязанского князя Юрия Игоревича. Спасибо, что мужики предупредили, что посчитали его за лазутчика владимирского князя, а то бы пропал. Немирно меж Рязанью и Владимиром, немирно. Малый человек меж враждующими князьями — как зернышко меж жерновами: в муку сотрет. Избави господи еще раз в Рязанщину соваться!

Онуфрий вздохнул, еще раз глянул на реку из-под ладони. Вверх по теченью, разбрызгивая воду длинными веслами, шел княжеский струг. Воины в остроконечных шлемах стояли вдоль бортов, посматривали на лесистые берега. На корме сидит в кресле боярин, млеет от жары, цветной тряпицей лениво обмахивается. Посол ли княжеский, наместник ли с дальней волости, воевода ли порубежный — кто знает? Да и какое дело до него Онуфрию? Вот если на лесной дороге встретишь такого с дружиной, тогда скрывайся по кустам, пока не притянули к розыску. А тут что? Пробежит мимо — и нет его…

Солнце пекло нещадно.

Онуфрий поднялся, побрел, загребая пыль босыми ногами, к сельцу.

До вечера Онуфрий пролежал в лопухах под замшелой церковной стеной. Бабы принесли божьему человеку туесок квасу, хлебушка, вяленой рыбки. Вышел поп — седенький боголепный старичок в порыжевшей рясе. Посмотрел, пожевал беззубым ртом, но сказать — ничего не сказал. Скрылся за тяжелой, окованной железом церковной дверью. Онуфрий понимающе усмехнулся. Не с чего попу радоваться его приходу: милостыня, что бабы прохожему страннику принесут, попу бы досталась. Невелико богатство — хлебушко да рыбка, а как глазами-то по ним стриганул! Будто у самого изо рта вырвали!

Когда солнце скатилось за зубчатую стену бора, стали подходить мужики — простоволосые, в пропыленных домотканых рубахах, перепоясанных узкими ремешками: у кого побогаче — с узорными бляшками, у кого победнее — с одной медной пряжкой-фитой. Встали молчаливым полукругом, уткнувшись в бороды, ждали, что скажет монах.

Онуфрий повременил, пока людей соберется побольше, потом затрясся, заголосил:

— Ой, лихо, люди! Ой, тошно! Разгневался господь за грехи наши, занавесил солнышко черным покрывалом! Грядет суд страшный, неотвратный! Идут на Русь иноверные народы, сыроедцы, идолопоклонники, имя которых смрад и мерзость! Дрожит земля, кровью наливаются реки! Геенна огненная, поглощающая! Немногие спасутся — праведные только, богобоязные! Бойтесь, люди!

Долго кричал Онуфрий, нагоняя страх. Потом опустился на землю, будто обессилел вконец, и уже не криком — шепотом, с придыханием, закончил:

— Забыли люди о слугах божьих, кои грехи их отмаливают перед господом, забыли… Голы иноки и наги, жаждущи и голодны… Грех это, люди, грех…

Мужики понимающе переглянулись. Что ж, кормить странников — дело привычное. Фрол, мужик богобоязненный и зажиточный, повел монаха к себе — ужинать. Онуфрий еще раз сверкнул очами, пригрозил: