Ночной портье подремывал за стойкой. Я разбудил его тумаком. Он поднял ко мне старое, умное, помятое лицо, на котором желтая кровь оставила свой след.

— Проводи меня в квартиру сэра Хьюма, — потребовал я.

Метис, взглянув на окошко с ключами, ответил:

— Сэр Арчибальд не вернулся, господин.

— Проводи меня в квартиру сэра Арчибальда! — повторил я.

— Но я же только что сказал господину…

Портье внезапно замолчал и с неподражаемой улыбкой заговорщика, которая расцветает только на губах мужчин Дальнего Востока, прошептал:

— Как я должен доложить мисс?

— Никак. Это сюрприз!

Старый метис поморгал минуту своими старческими глазками, потом со сдержанной решимостью сказал:

— Я не могу, господин. Надо докладывать.

Я не мог ждать. Я был пьян. Каждая минута, проведенная без Флоранс, казалась мне преступлением против самого себя.

Я вытащил из кармана пачку банкнот. Одной рукой я протянул их портье. Другую, сжав в кулак, я приставил к его рту.

— Выбирай! — приказал я.

Старый человек, не моргнув, осмотрел мою форму. Портье повиновался, конечно, не под моими угрозами, а благодаря форме. У нас был авторитет воинов-победителей. Самый последний кули знал тогда имя Жоффр.

Метис деликатно отвел мои обе руки и вежливо произнес:

— Идите за мной, господин.

Лифт привез нас на последний этаж.

Там портье открыл мне комнату Флоранс своим ключом. Затем я его отослал, не сумев заставить принять от меня чаевые.

Хотя его кровь была китайской только наполовину, старый человек обладал даром двигаться бесшумно. Уверен, что Флоранс не слышала, как открылась хорошо смазанная дверь. Она также не слышала моих шагов: толстый ковер покрывал пол. А так как меня преследовала мысль застать ее врасплох, с бесконечной осторожностью пробрался я к неясным очертаниям на широкой низкой кровати, освещенной легкой светотенью маленького ночника.

Но в ту самую минуту, когда я собирался обнять Флоранс за плечи и разбудить жадным поцелуем, она медленно приподнялась на подушках и прошептала спокойным и вместе с тем страстным голосом, голосом, в котором странным образом смешались сон, радость и уверенность:

— Я знала, жизнь моя, что ты тоже не можешь дождаться, когда мы отплывем на нашем судне.

Я хотел закончить свой жест, поцеловать ее в губы. Флоранс остановила меня, слегка отстранившись, и сказала:

— Сначала я хочу тебя увидеть. Иногда мне было так страшно. Я не могла вспомнить твое лицо.

Она нажала на выключатель: резкий свет ударил мне в лицо. На мгновение я вынужден был зажмуриться. Но Флоранс, долго находившаяся в темноте, тем не менее осталась с открытыми глазами, и в глубине ее темных блестящих глаз, обычно пустых и отсутствующих, я увидел вспыхнувшую такую неподдельную, огромную радость, такое откровенное сияние, что вопреки своему помутнению и опьянению почувствовал себя в страшном смущении.

— Он ничего о тебе не знает, любовь моя! — сказала Флоранс с презрением, указывая на соседнюю комнату движением своей красивой гибкой шеи. — А я была уверена, что ты придешь.

Я немедленно решил изменить ход беседы, прекратить выражение благодарности, возмущавшее внутри меня все, что было во мне лояльного, честного.

— Сэра Арчибальда нет? — спросил я.

Гримаса невыразимого отвращения исказила лицо Флоранс. Она сказала:

— Он играет или пьет где-нибудь. Вернется к полудню, как всегда грязный, дрожащий, старый, и начнет плакать. Потом отправится спать, чтобы начать все снова ночью.

— А Ван Бек?

— Я его не видела. Я не хочу его видеть.

— Но тогда же? Ты одна… ты одна целый день?

— К счастью!

— Ты не выходишь?

— Я никого не знаю в этом городе.

— Но чем же ты занимаешься?

Флоранс посмотрела на меня долгим взглядом, словно на ребенка, неспособного понять очевидное.

— Я думаю о тебе и все глубже впускаю тебя в свое сердце.

Ответ Флоранс лишь усилил мою неловкость. И неловкость стала совсем невыносимой, когда, подчиняясь женской рабской сущности, метиска попросила:

— Позволь мне раздеть тебя?

В ее просьбе было столько естественности и серьезности, что я не осмелился возражать.

Флоранс расшнуровала мои сапоги, сняла портупею. Ее длинные руки, выточенные с невыразимой изящностью, нежно освободили мое тело, и я вновь познал с ней в постели ее наивную греховность.

Затем сразу, как доверчивое животное, она заснула возле меня.

Сколькими бессонными ночами заплатила она за этот абсолютный, похожий на смерть отдых? Какой лабиринт тоски, одиночества и отчаяния испытала эта дикая девочка, чью неподвижную и нежную грудь ощущал я на своем боку? Какую ношу бездумно и непредусмотрительно возлагал на себя?

Некоторое время я пытался организовать заранее, продумать свои отношения с Флоранс. Но усталость сумасшедшей недели прервала ход моих мыслей. Вскоре, как и Флоранс, я стал бессознательной массой.

Не знаю, кто из нас двоих сделал жест первым, не осознавая, что делает, но мы вышли из состояния сна сплетенные друг с другом.

Когда конвульсии удовлетворения, еще крепче слившие нас в объятиях, затихли, а наши тела, внезапно оторвавшись друг от друга, вновь получили способность ощущать себя, меня охватило нечто вроде паники.

Я проспал столько, сколько не спал со времени прибытия в Шанхай. Истощение, опьянение больше не защищали меня от мыслей. Предельная ясность, которой не было в течение всей сумасшедшей недели, позволила мне точно оценить позицию, в которую я поставил себя по отношению к Флоранс. И я вздрогнул. Я собственными руками выковал свои цепи.

Пока я ее не видел в Шанхае, я мог приписать неожиданности и неведению мое отношение к ней. Ложь сэра Арчибальда, загадки на судне, вызов Ван Бека, желтый туман, наконец, — все способствовало тому, что я снял с себя ответственность. Чаяния Флоранс, ее безрассудная любовь — я чувствовал себя свободным от этого, я мог переложить это на нее.

Но теперь…

Я неожиданно только что дал поручительство, дал Флоранс право надеяться.

Признаюсь ли я перед этим нежным и взволнованным лицом, перед этим лицом, светящимся благодарностью и гордостью, что только под парами алкоголя и гонимый плотским вожделением, обманутый другими жертвами, я оказался у нее?

Если среди всех удовольствий и занятий, которыми, как Флоранс догадывалась, была наполнена моя жизнь в Шанхае, если, несмотря на предостережения сэра Арчибальда, я пришел к ней, значит, я любил ее. Так думала, чувствовала Флоранс и не могла думать иначе.

В эту минуту я понял с такой отчетливостью, ощутил с такой потрясшей меня остротой, нет, не жалость к ней, а страх за себя.

Я увидел, что моей свободе угрожает гибель, моей свободе, ради которой я готов был даже на преступление.

Чисто физическое ощущение страха заставило меня вскочить с кровати. Мне казалось, что каждая минута, проведенная возле Флоранс, наполняла материальным весом оковы, которые и так уже были слишком тяжелы.

— Ты покидаешь меня, любовь моя? — спросила метиска. — Жизнь моя!

Эти два слова, на которые до сих пор я не обращал внимания, показались мне вдруг невыносимыми.

— Почему ты меня так называешь? — спросил я, наполнившись яростью, что было, знаю, отвратительно, но мне надо было ее излить.

И я ожидал, что ответ Флоранс даст мне для этого повод, хотя бы ничтожный и несправедливый.

Ее простота, ее искренность не дали мне никакого повода.

— Как я могу тебя называть иначе? — ответила метиска. — Разве ты не в самом деле моя жизнь? У меня нет никого на свете, кроме тебя. Я хотела бы, чтобы все мужчины, кроме тебя, умерли.

На мгновение мне послышалось безжалостное звучание голоса Флоранс, когда она крикнула „Иди!" старому куруме на пороге его смерти.

На секунду я измерил степень возмущения, ненависти к миру, в который ее привели обстоятельства кровосмешения, внебрачного рождения, детство, проведенное в ледяном монастыре, ее ненужная красота, ее бедное существование. И я догадался, что сила ее любви ко мне вызывалась не мною, а ее потребностью в радости, тепле, освобождении и что она была переполнена этим, необратимо доведена до исступления.