– Ну сквозит от тебя!.. Ты ж вроде не керосинишь?

– Аспирант с Загорска приехал, – отдуваясь, прнался Лешка, – отец Иосиф, иеромонах. Засиделись.

– Ты где? – негромко позвала Вера Ивановна, стыдливо держа руки под фартуком. – Вылью!..

– Я тебе вылью! – Толян скакнул к ней и со стаканом в руке выпятился задом к скамье возле могилки. Он снял кепку, пригладил патлы и, поднеся стакан ко рту, обернулся к Лешке. – Оставить?.. Зря. Религия не возбраняет. Отец Михаил очень даже уважал. – И Толян заглотил балду.

– Стакан отдай, – сказала Вера Ивановна Толяну. – Выпил – уходи теперь. Толян послушно направился к воротам.

– Чего это ты приволок? – стряхивая над могилкой стакан, кивнула Вера Ивановна на Лешкину поклажу.

– Разножка для катавасии. Как у старообрядцев.

– Сколько отдал?

– Тридцатку.

– Дорого, – осудила староста. – Передач, – повторила она для закрепления, хотя разножка была сделана опрятно, не на хозяина.

Показался мотоцикл. За спиной Бабкина возвышался батюшка, а в люльке сидела матушка.

Шура кинулась наперерез. Бабкин еле вырулил.

– Проздравляю с приездом!

Матушка, плохо скрывая брезгливость, поцеловалась с нищенкой. Из объятий Шуры матушка поглядывала по сторонам, всем ли видно.

– Чувствую себя плохо, ох, ох, – запричитала Шура, зыркая глазами в сторону старосты, виновницы своих напастей. – И ноги не ходят.

– Вам побольше гулять надо, бабушка, – мягко улыбаясь, посоветовала Ариадна Евгеньевна, не вслушиваясь в бормотанье нищенки. – Ножками ходить, ножками…

– Тут к тебе человек, батюшка, – сказала Вера Ивановна, – Кашель у него нехороший. Полечить бы…

– Угу-угу, – закивал отец Вштерий, – Поговорим… Никогда у нас прежде не был?

– Новенький, – сказала Вера Ивановна. – Углем занимается.

– Тогда завтра после обедни.

– Я вот… с-спросить хотел, – нерешительно пронес Бабкин.

– В дом иди, отец, – раздраженно сказала Ариадна Евгеньевна. – Отдохни перед всенощной.

Батюшка присел на лавочку.

– Так-так?…

– Евангелие от Иоанна… Там в конце… Иисус говорит Петру: паси овец моих…

– И что тебя, э-э… смущает?

– П-… предал его… А Иисус Петра в начальники… Церковью командовать… Предателя… П-почему?

Отец Валерий, посидел, подумал, тяжело поднялся с лавочки.

– Неисповедимы пути Господни.

– И-вините, – пробормотал Бабкин. – Я не знал.

Ровно в пять Вера Ивановна ударила в колокола. Началась всенощная.

Отец Валерий в багровой новой фелони двинулся кадить иконы. Сегодня он был не в голосе, подпевал сипло.

Димка-регент настраивал магнитофон – решил записать службу, послушать потом со стороны. Бабкин сел возле магнитофона следить за индикатором. Петров сидел на той же лавке по инвалидности. Александр Хромов, не зная церковных правил, тоже подсел к Бабкину. Петров неодобрительно хмыкнул, но с лавки Хромова не согнал.

Батюшка приближался с дымящим кадилом. Все отошли от стен, пропуская его. Кадило источало неприятный парфюмерный запах. Когда батюшка приблился к Вере Ивановне, она прикрыла рукой лицо – от химии.

С клироса Димка махнул рукой – Бабкин включил магнитофон.

Лешка Ветровский, в бордовом стихаре, в хромовых сапогах, склонился у аналоя, помечая карандашом что-то в Типиконе. Видно было, что ему неможется: он переминался, вытирал пот.

Вера Ивановна выстояла начало службы и ушла к ящику. Народу в храме было мало: правый канун был пустой, лишь на левом под огромной соборной иконой у Никольского алтаря небольшой горкой лежали приношения: яблоки, конфеты, печенье. Ясное дело, откуда же на ночь глядя народу-то бьпъ? Всенощная, дай Бог, в одиннадцать кончится, а потом топай по полям сквозь темень. Да и погода тяжелая. Снег вон с дождем опять.

Шура подождала, когда староста скроется виду, скоренько снялась с лавки, подскочила к ближайшему подсвечнику, вынула не догоревшую на треть свечку и назло старосте кинула огарок в консервную банку. Вера Ивановна нещадно ругала Шуру за самоуправство и перевод добра, категорически запрещая прикасаться к огаркам.

Хромов придремывал. В церкви было тепло, батюшка тихо гудел у царских врат, и малочисленный хор приятно подтягивал. Хромов понимал, что по-хорошему-то надо бы встать и свалить незаметно. Кепку только не забыть в котельной. И телогрейку. Надо бы, но тут, вуглу у батареи, так было тепло, дремотно и бесхлопотно, что он продолжал сидеть. «Черт с ним, переночую, а завтра поутряку двину».

Ерзнула Шура – Хромов приоткрыл глаза и невольно повернул голову: в дверях стоял Толян и внимательно смотрел на него. Потом вышел церкви. Старосты за ящиком не было.

Хромов судорожно напрягся: досиделся, козел!.. Он толкнул Бабкина.

– Слышь. А староста где?

– Л-ладан плохой, – прошептал Бабкин. – Она не может – астма.

– А-а, – кивнул Хромов и сразу успокоился. – Мне тоже от него… Петров ткнул Хромова в бок.

– Вставай. Псалмы читать будут. Стой тихо – самая религия!

Хромов послушно встал. Бабкин послюнил пальцы и пошел гасить свечи. Остшшсь гореть только одна – на аналое чтеца. Лешка Ветровский прочистил голос и начал читать псалмы:

– «…Надо мной прошла ярость Твоя; устрашения Твои сокрушили меня. Всякий день окружают меня, как вода: облегают меня все вместе. Ты удалил от меня друга и искреннего; знакомых моих не видно. Господи, Боже спасения моего, днем вопию и ночью пред Тобою; да дойдет до лица Твоего молитва моя; приклони ухо Твое к молению моему…»

Хромов слушал эти малопонятные древние стихи без рифм, полутаинственные слова уносились под купол храма, и ему казалось, что разговор с Господом Богом идет о нем.

Вера Ивановна чувствовала себя совсем никуда; вот так же плохо ей было прошлой осенью, когда они с батюшкой поругались на людях. Матушка заявила, что за кассой во всех церквах, где они с батюшкой служили, были попадьи, и Вера Ивановна ей тогда, мучаясь от стыдного несогласия, тихо сказала, что не знает, как в других церквах, а у них в Покровской будет по правилам: либо она за ящиком, либо Катерина как заместитель. А больше – никто. И надеялась, что батюшка ее поддержит. А батюшка сказал: смирись, мать, так по традиции православной. Вот тут Вера Ивановна и выдала ему при всех: раз народ нас с Катей брал, нам и следить за деньгами. Что ж ты, отец, матушку свою не приструнишь? Какой же ты тогда батюшка? И все при людях. И ушла к себе в сторожку. Вот тут ее и прихватило. Такая астма навалилась, не приведи Господь! Еле довезли. Врача в больнице не оказалось, врач только до трех. Слава Богу, у Димки-регента в сидоре лекарства роддома нашлись. Всю ночь с ней сидел, ширял уколами, вены слиплись без давления, не мог попасть… А под утро ничего. Димка начал Евангелие читать – отпустило.

А сейчас не отпускало. Вера Ивановна, чувствуя, что упадет прямо в церкви, шаря перед собой, как слепая, выволоклась на паперть и привалилась к двери.

Толян без толку мотался по церковному темному двору.

– Чего ты здесь восьмерки вьешь? – просипела Вера Ивановна. – Что тебе все неймется? Уйди от греха.

– Слышь, хозяйка, – сказал Толян трезвым, спокойным голосом. – Ты вот телевор не смотришь, а зря. А вот-вот баба Груша смотрит. Там сказали: ищут его. Угольщика твоего.

– «Скорую» позови, – прохрипела Вера Ивановна.

– А милицию?

– «Скорую» позови.

– Смотри, грабанет церкву! – Толян усмехнулся и пошел в темень. – Отвечать будешь. Как сообщник.

Последние его слова Вера Ивановна слышала сквозь наползающее удушье, которому, знала, нет конца.

– Может, Вован съездит? – донеслось темноты. – Аппарат на ходу?

– Не надо, – немощно плесканула рукой Вера Ивановна. – Пешком добеги.

«…Избавь меня от врагов моих, Боже мой! защити меня от восстающих на меня. Избавь меня от делающих беззаконие; спаси от кровожадных. Ибо вот, они подстерегают душу мою; собираются на меня сильные, не за грех мой и не за преступление мое… Вечером возвращаются они, воют, как псы, и ходят вокруг города… Сила у них; но я к Тебе прибегаю, ибо Бог – заступник мой…»