– Нужно, нужно. Ты христианин, а я, пойми, Зыбата, я дал клятву ненавидеть всех христиан.

Зыбата сперва отпрянул от Владимира, потом медленно поднялся на ноги.

– Ты, княже, дал клятву ненавидеть всех христиан, – проговорил он, – за что же? Разве христиане причинили тебе какое-нибудь зло, которого ты никак им простить не можешь?

– Нет, нет, они мне ничего не сделали, – торопливо говорил Владимир, – но я дал клятву и исполню ее, да, исполню! Уходи же, приказываю тебе, уходи и не смей показываться мне на глаза!

– Жаль мне тебя, Владимир, – проговорил Зыбата, и его глаза увлажнились слезами, – языческая тьма скрыла твою душу, но я верю, что рассеется она, скоро рассеется, тогда великий свет истины осияет тебя, и ты возродишься к новой жизни.

– Уходи! – крикнул взбешенный князь, хватаясь за рукоятку меча.

Зыбата не испугался этого угрожающего движения, но раздавшиеся в это мгновенье громкие голоса заставили Владимира забыть своей гнев.

Из кормовой каюты выходили Добрыня Малкович и новгородские послы. Лица их были красны и покрыты потом, голоса стали как-то особенно крикливы, все движения размашисты и суетливы. В то же самое время Владимир по довольному лицу своего дяди мог заключить, что переговоры закончились полным успехом.

Зыбата теперь сам отошел в сторону. Тяжело было на душе молодого воина. Не такой встречи с любимым другом детства ждал он. Как он мечтал об этом радостном мгновении! Вспоминая Владимира, Зыбата был уверен, что в дружеских беседах он сумеет познакомить его с великими истинами Христовой веры, и кто знает, может быть, и просветить князя светом христианства. Он помнил впечатлительность Владимира, восприимчивость его ко всяким убеждениям и постоянно лелеял мысль, что ему удастся заронить первые семена в его душу. Теперь, как дым, развеялись все его надежды. Владимир вернулся ожесточенным врагом христиан, и от него можно было ожидать теперь всякого зла для братьев Зыбаты по вере.

«Ох, не пришло еще время, – с тяжелою тоскою думал молодой воин, – но верую я, что должно наступить оно, и тогда сокрушит мой князь языческих богов в стране своей!»

Владимир, насильно заставив себя более не думать о Зыбате, слушал дядю и послов, передававших ему, на чем окончены были их переговоры. Успех, действительно, превосходил всякие ожидания. Новгородцы всегда ревниво относились к своему самосознанию, и им казалось унизительным для Господина Великого Новгорода то обстоятельство, что у Киева был свой князь, тогда как у них дела правления сосредоточились в руках выборного посадника.

Ради того, чтобы снова получить себе князя, они пошли на всякие уступки. Князь должен только не касаться их прежних вольностей и уважать их вече, подчиняться ему во всех важных вопросах. За это Новгород принимал на себя полное содержание князя и всей его дружины, причем вручал князю всю исполнительную власть. Условия эти, по крайней мере, на первых порах, были очень выгодны для Владимира, вовсе не намеревавшегося засиживаться в Новгороде, и он со своей стороны поспешил подтвердить все обещания, которые дал послам Малкович.

Не было пределов удовольствию последних. Они разошлись так, что начали предлагать князю немедленно отправиться в путь. Но Владимир, так же, как и Добрыня Малкович, хорошо знал характер новгородцев. Послов непременно нужно было «уважить», «почествовать». Князь пригласил их сойти на остров. Громкие крики встретили его там. Нестройной толпой окружили его новгородские дружинники, очень быстро узнавшие, на чем закончились переговоры. Только предложение Добрыни отпраздновать тут же веселым пиром возвращение князя несколько умерило их бурную радость. Тотчас на острове запылали костры, появились всякие снеди и пития, и до ночи не смолкал веселый шум этого счастливого пира.

На другой день вместе с солнечным восходом обе соединившиеся флотилии тронулись в дальнейший путь.

После веселого пира новгородские послы, перебравшиеся на все время пути к князю на его драккар, чувствовали себя так тяжело, что даже не проснулись и не вышли из шатра, где им были приготовлены постели.

Владимир и Добрыня, привыкшие у скандинавов к шумным и обильным пирам, как и всегда, занимали свои места на кормовой палубе, следя за отправлением в путь судов. Малкович был весел, как никогда. Первый успех окрылил его, и он был уверен, что скоро увидит племянника киевским князем.

– Нечего нам и засиживаться в Новгороде, – говорил он, – отдохнем и пойдем на Днепр. Врасплох застанем Ярополка. Он и дружин собрать не успеет, как мы появимся. Киевляне бы только нас приняли.

Он говорил и в то же время искоса поглядывал на племянника. Опять тени тяжелой тоски залегли на лицо Владимира. Он слушал Добрыню рассеянно, не отвечая ему ни слова, не разделяя его радостного настроения.

– Да что ты такой? – не вытерпел, наконец, Малкович. – Или и не рад, что так все выходит?

– Нет, Добрыня, как же не радоваться-то? Рад я!

– Так чего же грустишь-то?

– Мучает меня клятва моя. Нехорошо я сделал, что обещал Беле вывести на Руси христиан. Покойная бабка Ольга вспоминается. Ведь она христианкой была. Потом и клятву я свою нарушил.

– Как это?

– Зыбата здесь.

– Прастенов сын?

– Да, он. Он христианин, и нет у меня зла на него, нет зла и на других христиан. Нарушаю я клятвы и не могу ненавидеть их.

– Вон ты о чем. И охота себя терзать? Ну, нет на христиан зла, так и пусть не будет его.

– Да ведь я клялся Беле.

– Клялся вывести христиан, когда будешь киевским князем и сокрушишь Ярополка. С тех пор и твои клятвы действовать будут, а до той поры позабудь ты их совсем. Вот и все.

Лицо Владимира вдруг просветлело.

– Добрыня! Ведь правда твоя, – вскричал он, – пока я не киевский князь, от своих клятв я свободен, Правда, правда. А я-то Зыбату прочь от себя прогнал. Спасибо, дядя, и тут ты меня выручил.

В порыве благодарности Владимир обнял Добрыню.

– Ну, то-то же, – говорил растроганный этой лаской племянника Малкович, – ты только меня в таких делах слушайся, и все ладно будет. Вот добыть бы только Киев, а там мы от старого Белы отделаемся. Он-то хитер, да и мы не просты. Только бы Ярополка сокрушить.

После этого разговора Добрыня уже не видел грусти на лице своего племянника. Владимир стал весел, да и не было времени задумываться ему. Новгородцы теперь не отходили от него. Быстро узнал князь обо всем, что случилось у истоков Волхова за два года его отсутствия, и понял, что новгородцами руководило в желании иметь князя не одно только тщеславие, а и необходимость получить твердую власть, которая могла бы усмирить внутренние междуусобицы и укротить своевольных вечевиков, постоянно их затевавших.

Владимир в остальные дни пути не один раз обдумал все, что намеревался делать, несколько укрепившись на Волхове. Месть Ярополку была для него лишь поводом к захвату киевского княжения. Были у него другие враги, при одном воспоминании о которых вспыхивало гневом его сердце.

«Не хочу разуть сына рабыни!» – вспомнил он гордый ответ Рогнеды Рогвольдовны, дочери полоцкого князя. «Так нет, я заставлю тебя разуть мои ноги», – думал он тогда, и в его воображении рисовалась уже картина унижения гордой княжны.

А путь с каждым днем все уменьшался. Новгородские ладьи и варяжские драккары вошли, наконец, в бурное и шумливое Нево. Далеко-далеко раскинулась перед ними беспредельная водная пустыня. Громадные волны ходили на просторе. Суда держались берега и благодаря этому благополучно вошли в устье Волхова, в то время также очень широкого и бурного. Здесь им путь преградили пороги. Не доходя до них, все суда стали у берега. Далее приходилось идти «волоком», то есть тянуть ладьи и драккары по суше.

Это была только первая остановка князя на родной земле. Остановились у Ладоги-крепостцы, поставленной у порогов еще Рюриком, шедшим этим же путем из Скандинавии в Новгород после призвания своего на княжение. Крепостца была занята новгородскою дружиною. Здесь уже узнали, что возвращается обратно на Русь ушедший из нее новгородский князь, и с великим почетом встречали Владимира. Невольно вспомнилось Святославову сыну, как за два года перед тем уходил он, прячась от людей, боясь за свою жизнь, уходил один, с немногими слугами. И вот теперь он возвращается в числе сильной дружины, и все, кто ни попадался на пути, встречают его как любимого, долгожданного вождя.