— В конце сада, мадемуазель, лежал участок, засаженный масличными деревьями, а под этими деревьями — стол, за которым ваша мать работала в жаркие дни…

— Правда, правда, — сказала она, до глубины души взволнованная, — а я, я играла рядом…

— И там, — добавил он, — я не раз видел вашу мать. Встретив вас теперь, я снова увидел ее образ — более счастливый, веселый.

— Бедная мама действительно была очень несчастна. Отец скончался в самый день моего рождения, и ничто не могло после ее утешить. Она часто плакала. Я сохранила с тех пор маленький платок, которым утирала ее слезы.

— Маленький платок с розовой вышивкой.

— Вот как! — сказала она, охваченная удивлением, — вы знаете…

— Я был однажды там, когда вы ее утешали… И делали это так мило, что картина навсегда осталась в моей памяти.

Она устремила на него взгляд, шедший, казалось, из глубины души, и прошептала, более — для себя самой:

— Да… Да… Мне действительно кажется… Выражение ваших глаз… И еще — звучание вашего голоса…

На мгновение она опустила ресницы, сосредоточившись, будто стараясь удержать ускользающее воспоминание. Затем продолжала:

— Вы ее знали?

— У меня были друзья близ Аспремона, у которых я ее и встречал. В последний раз она показалась мне еще более печальной… Побледневшей… И, когда я вернулся…

— Все было кончено, не так ли? — сказала Женевьева. — Да, она очень быстро покинула нас. В несколько недель… И я осталась одна с соседями, которые за нею ухаживали… Однажды утром меня унесли… В тот вечер, когда я спала, пришел кто-то, взявший меня на руки и завернувший в одеяла…

— Мужчина? — уточнил князь.

— Да, это был мужчина. Он разговаривал со мной тихо, нежно… Его голос успокаивал меня… Вынося меня на дорогу, потом — увозя в экипаже в ночи, он убаюкивал меня, рассказывал мне сказки… Все тем же голосом…

Она умолкла, глядя на него еще более глубоким взглядом, с видимым усилием стараясь удержать мимолетное впечатление, касавшееся ее на мгновения и снова пропадавшее.

— А затем? — спросил он. — Куда он вас отвез?

— Дальше мои воспоминания чересчур туманны… Словно я проспала несколько дней… Вижу себя вновь только в том городке в Вандее, где провела вторую половину своего детства, в Монтегю, у папаши и мамаши Изеро, замечательных людей, которые меня вскормили, воспитали, чьи преданность и любовь я никогда не забуду.

— Они тоже умерли, эти люди?

— Да, — сказала она. — Во время эпидемии тифа, охватившей эту местность… Но об этом мне стало известно лишь позднее… С самого начала, когда они заболели, я была оттуда унесена, как и в первый раз, при таких же обстоятельствах, ночью, кем-то, кто таким же образом завернул меня в одеяла… Правда, тогда я была уже больше, я противилась, пыталась кричать… Он был вынужден закрыть мне рот шарфом.

— Сколько вам тогда было лет?

— Четырнадцать… Это случилось четыре года тому назад.

— Значит, вы могли бы узнать этого человека?

— Нет, он еще старательнее прятал свое лицо и не сказал мне ни слова… Но я все-таки думала, что это был тот же незнакомец. В памяти остались прежняя заботливость, те же внимательные, осторожные жесты.

— А потом?

— Потом, как и в первый раз — забытье, сон… На этот раз я, кажется, еще и болела, у меня был жар… И проснулась в светлой, веселой комнате. Седовласая дама с улыбкой склонилась надо мной. Это была бабушка… А комната — та самая, которую я занимаю наверху.

Она снова выглядела счастливой, словно озаренной светом, и завершила, улыбаясь:

— Вот как госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером на пороге этого дома спящей, как она меня взяла к себе, как стала моей бабушкой; и как получилось, что маленькая девочка из Аспремона наслаждается радостью безмятежного существования и учит грамматике и счету маленьких девочек, непослушных или ленивых… которые, однако, любят ее всей душой.

Она говорила это весело, уверенным и в то же время легким тоном, в котором слышалась душевная уравновешенность.

Сернин слушал ее с возрастающим удивлением, не пытаясь скрыть волнения.

— И с тех пор — спросил он, вы ничего не слышали более об этом человеке?

— Ничего.

— Но были бы рады его повидать?

— Да, очень.

— Так вот, мадемуазель…

Женевьева вздрогнула.

— Вы что-то знаете… Может быть — самую правду…

Он поднялся и начал прохаживаться по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве и казалось, что он уже готов дать точный ответ на поставленный только что вопрос. Решится ли он заговорить? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия тайны, от которой мог зависеть покой в душе молодой девушки.

Он вернулся, сел рядом с Женевьевой, несколько еще, видимо, поколебался и наконец сказал:

— Нет… нет… Так, промелькнула мысль… Воспоминание…

— Воспоминание? Какое же?

— Я ошибся. В вашем рассказе были подробности, которые, очевидно, ввели меня в заблуждение.

— Ах! — разочарованно воскликнула она. — Значит, мне показалось… Что вы знали…

Преодолев, очевидно, еще кое-какие колебания, он заявил:

— Совершенно в этом уверен.

Она промолчала, все еще ожидая ответа на поставленный вопрос, не осмеливаясь договорить, о чем догадывалась уже. Молчал и он. Тогда, не настаивая более, она склонилась к госпоже Эрнемон:

— Доброй ночи, бабушка! Мои малышки должны быть уже в постельках, но ни одна не уснет, прежде чем я ее поцелую.

И протянула руку князю:

— Еще раз спасибо…

— Вы уходите? — с живостью спросил он.

— Простите меня… Бабушка проводит вас…

Он склонился перед нею и поцеловал ей руку. Открывая дверь, она обернулась и улыбнулась.

Затем исчезла.

— Итак, — сказала пожилая дама, — ты не решился заговорить?

— Нет…

— И эта тайна…

— Позднее… Сегодня… Как ни странно… Я не смог.

— Было так трудно? Разве она не почувствовала сама, что ты и был тем неизвестным, который два раза уносил ее на новое место?.. Достаточно было слова…

— В другой раз… позднее… — сказал он, обретая опять уверенность. — Ты должна понять. Это дитя едва со мной знакомо. Я должен сперва заслужить право на ее доброе отношение, на ее любовь… Когда мне удастся обеспечить ей существование, которого она заслуживает, поистине чудесное, как в сказке, — тогда я и заговорю…

Старая дама покачала головой.

— Боюсь, что ты ошибаешься. Женевьеве вовсе не нужна сказочная жизнь… У нее весьма скромные запросы.

— У нее запросы, свойственные всем женщинам; богатство, роскошь, широкие возможности доставляют им радости, от которых не отказывалась еще ни одна.

— Женевьева не из таких. И ты лучше бы поступил, если…

— Ну что ж, посмотрим. Покамест же не мешай мне. И будь спокойна. Я совсем не намерен, как ты выражаешься, втягивать Женевьеву в мои темные дела. Она едва будет видеть меня… Только вот, надо было установить контакт… И это сделано… Прощай.

Сернин оставил школу и направился к своему лимузину.

Он чувствовал себя счастливым.

«Она очаровательна, — думал он. — И такая добрая, такая серьезная! И — глаза ее матери, те глаза, которые трогали меня до слез… Боже мой, как все это теперь далеко! Какое чудесное воспоминание, печальное, но прекрасное!»

И сказал себе громко:

— Решено: займусь я ее счастьем. И сейчас же! Нынче же вечером. С сегодняшнего же вечера у нее будет жених. Разве это не самое первое условие для счастья девушки?

На шоссе он увидел свой автомобиль.

— Домой, — сказал он Октаву.

Приехав, князь потребовал, чтобы его соединили с Нейли, отдал по телефону распоряжения тому из друзей, которого называл доктором, и переоделся.

Он поужинал в клубе на улице Камбон, провел час в опере и снова сел в машину.

— В Нейли, Октав. Заедем за доктором. Который час?

— Десять тридцать.

— Тьфу ты! Гони!

Десять минут спустя автомобиль остановился в конце бульвара Инкермана, перед одиноко стоявшей виллой. По гудку шофера доктор спустился к ним. Князь спросил: