Каково же было удивление главы семьи, когда в месте расположения венгерского оркестра в предрассветном тумане он увидел вповалку лежащих музыкантов. Их синюшные лица были в запекшейся крови, а рядом валялись изломанные в щепки гитары.

– Что здесь произошло? – поинтересовался дед у кассирши Гретхен, зевающей в билетной будке.

– Перепились и передрались, – ответила кассирша. – Теперь трое суток будут спать. А, может, кто и того!.. – Гретхен ткнула пальцем в небо. – На том свете уже спит!..

– Мальчика у меня от них трясет, – пожаловался дед.

– От них всех трясет! Стольких девок ночью перемяли! Если бы не лейтенант Штеллер со своими солдатами, то не знаю, чем бы все кончилось.

– Мальчика у меня трясет, – повторил дед. – После их концерта и затрясло. Не знаю, что и делать… Думал, они помогут.

Он указал на пьяных и избитых музыкантов и, расстроившись от этой картины окончательно, просто махнул рукой, поднял сына на плечи и хотел было идти обратно в свой Менцель.

– Эй! – позвала Гретхен. – Подожди!.. Есть тут один… Живой и не пьяный.

Из-за спины кассирши, потупив глаза, выскользнул маленький лысый венгр и, виновато улыбаясь, спросил деда на русском языке, что тому надо.

– Ты вот что!.. – начал дед, опять опуская Фридриха на землю. – После вашей музыки сын у меня заболел. Не вылечишь – застрелю!

Лысый венгр побледнел после таких неожиданных слов, сам затрясся всем телом и залепетал отчаянно, что вовсе не лекарь он, что предназначения он другого – руководитель он оркестра, а лечить не умеет, и в доказательство тому вытащил из-под пиджака малюсенькую гитару и ловко перебрал ее струны пальцами, отчего получилась музыка.

– А верхнюю деку сломали! – пояснил он жалобно и показал на трещину возле грифа.

– Ты мне зубы не заговаривай! – сказал дед властно и снял с плеча ружье. – Будешь лечить мальчика? Последний раз спрашиваю! После вашего концерта заболел он!

– Лечить не умею! – возопил музыкант. – Поговорить попробую!

– Делай что хочешь, но чтобы мальчишку не трясло! – решил дед и поводил для острастки ружейными стволами. – Полчаса даю!

Сопроводив венгра и сына в балаган, в котором проходил накануне концерт, он оставил их наедине в еще наполненном терпким запахом пота помещении.

Музыкант усадил трясущегося Фридриха на лавку и некоторое время смотрел, как стучатся локти о ее спинку, вторя барабанной дроби клацающих зубов.

– Что же с тобой такое приключилось? – с недоумением спросил венгр. – Музыка на тебя так подействовала?

– М-м-му-зыка, – подтвердил мальчик.

– И что, не можешь остановиться?

– Не м-м-могу.

– Тебя как зовут?

– Фрид-д-дрих.

– А меня Геза. – Венгр протянул руку и крепко сжал ею трясущуюся ладонь мальчика. – Будем знакомы. Тебе сколько лет?

– Дев-вять.

– А мне пятьдесят, – грустно сказал венгр и покачал лысой головой. – Все проходит… И оркестра у меня больше нет! – Он протяжно вздохнул. – Ты что же, хочешь музыкантом стать?

– Не-а, – ответил Фридрих.

– Как нет?! – удивился Геза. – А что же тогда?

– Х-х-хочу эти штуки делать, – сказал Фридрих.

– Какие штуки? – не понял Геза.

– Из к-к-которых м-м-музыка происх-х-ходит.

– Гитары, что ли?

– Ага.

– Вот невидаль! – удивился музыкант. – Какое странное желание! – Он почесал в затылке, и неожиданно в глазах у него просветлело. – Если хочешь делать, так делай! – Венгр состроил серьезное лицо, перекрестил мальчика трижды и торжественно произнес:

– Сегодня, третьего числа восьмого месяца, Фридрих… э-э-э… как фамилия твоя?..

– В-в-веллер, – ответил мальчик, разглядывая со вниманием музыканта.

– Итак, третьего числа, восьмого месяца, – продолжил Геза, – Фридрих Веллер, рожденный в…

– В Мен-нцеле.

– Рожденный в Менцеле, производится в гитарных дел мастера! И коим быть ему суждено до гроба!

В тот самый миг, когда лысый венгр закончил произносить свою торжественную речь, произошло великолепное психологическое чудо. Поняв свое предназначение, уверившись в нем, как будто желание зрело долгие годы, а музыкант его лишь озвучил, Фридрих неожиданно перестал трястись и клацать зубами. Он сдержанно поблагодарил своего крестного и предложил отремонтировать его поврежденную гитару.

Геза чуть было не поперхнулся от неожиданности, но удержал себя, счастливый тем, что произошло чудесное исцеление и ему не грозит сегодня пасть от картечного заряда.

Пусть мальчишка чинит гитару, решил он. Все равно инструмент испорчен и придется покупать новый.

– Держи! – опять торжественно произнес лысый венгр и протянул инструмент. – Очень дорогой работы, редкого таланта мастер делал! – соврал он и, подыгрывая себе, поинтересовался: долго ли продлится ремонт?

– Да дня два продлится, – ответил Фридрих. – А может, и все три. Как готово будет, сам принесу.

– Ну-ну, – ответствовал Геза, почувствовав, как от предыдущих переживаний немного ослабели все его члены, как размякли ляжки и холодные ягодицы, и, дабы взять себя в руки и взбодриться, он запредставлял себе, как вернется в билетную будку к Гретхен и помнет ее худосочные телеса, начиная с откляченного зада и кончая впалым передом. – Ну-ну, – повторил он мечтательно. – Так до пятницы, значит…

Последующие два дня Фридрих не выбирался из мастерской. Он укрепил поврежденную гитару в столярные тиски, предварительно обвязав их губы пуховыми подушками, дабы не царапали лакировку, снял металлические струны и осторожно, с помощью острейшей стамески, срезал верхнюю деку. Затем зачистил шкуркой музыкальную фанеру, продвигаясь по конфигурации трещины, отполировал специальной щеточкой края и, совместив дерево в месте поломки, отправился в кухню варить клей.

Откуда он знал, как это делать, – одному Богу известно. Какое-то могучее влечение руководило им! Как будто губы самого Всевышнего нашептывали ему на ухо рецепты, но Фридрих добавлял в обычный столярный клей какие-то травы, найденные им по запаху тут же, на сеновале, плавил пчелиный воск, кроша в него куриный помет, а затем все смешивал, доводя до кипения на медленном огне, и пробовал с помощью маленькой ложечки на вкус…

Когда подошел к концу второй день, когда сваренный лак остыл до температуры осеннего дня, Фридрих смазал янтарной жидкостью края, а также трещину верхней деки и, уложив ее на прежнее место, стал поджидать, пока отремонтированная гитара просохнет.

К концу третьего дня мальчик в сопровождении своего отца появился в Морковине и протянул ошеломленному венгру починенный инструмент.

– Только вот струны я не умею натягивать, – пожаловался он.

– Так это ничего! Это я сам! – затараторил Геза, бросая на Фридриха испуганные взгляды и натягивая на костяные колки извивающиеся струны. – Что ж я, помочь не могу!.. Совсем без рук, что ли!

Через некоторое время, когда все было отлажено по строгим музыкальным законам, когда установилась тишина, лысый венгр откашлялся, зачем-то посмотрел в небо, вдарил затем отчаянно по струнам и превратился в музыканта-виртуоза.

Фридрих восторженно слушал испанские переливы, роняя слезы на черную землю, а Геза, закатив в экстазе глаза, улыбался во весь рот, выделывая тонкими пальцами немыслимые пассажи и отправляя чистейшие созвучия жаркого танго напрямик к своему венгерскому Богу.

Когда он напоследок хлопнул по струнам, прижимая их в окончание, худая Гретхен захлопала восторженно в ладоши, а отец Фридриха, застеснявшись, хмыкнул в кулак.

– Этот мальчик – гений! – прошептал Геза. – Он обладает великим талантом! Моя гитара никогда не звучала так, даже когда ее новенькую, двадцать лет назад, вложили в мои руки! Это поистине чудо! Сейчас мы стали свидетелями рождения великого мастера!

Геза встал во весь рост, поднял над головой гитару и закричал громогласное "ура".

– Ура-а-а! – подхватили остальные.

Таким образом, дорогой Евгений, и произошел из моего отца гитарных дел мастер.

К двадцати пяти годам Фридрих произвел на свет тридцать шесть чудесных инструментов, и два из них даже приобрел наследный принц Иордании, известный в мире гитарист. У меня сохранилось письмо Его Королевского Высочества, в котором тот по-детски восторженно хвалит отца и Бога за то, что они совместно потрудились, создав столь великолепные инструменты.