Монолог вдовы в осеннем саду

– Спасибо, что согласились выслушать: последние три недели я сама не своя. Чувствую себя ужасно. Нет, не душой, а телом – мышцы ломит как после укуса пчелы, а ежедневная бессонница, простите за грубость, добивает, словно полудохлую кобылу! Доктор говорит, всё дело в нервах, которым нет выхода, пожимает плечами и выписывает успокоительные капли на ночь. Что? Почему «нет выхода»? А потому, что я не пла́чу. Да, я не пролила ни слезинки с похорон мужа, не удивляйтесь. Конечно, люблю... Просто не могу заставить себя разреветься, не могу открыться. Тяжело объяснить… «Слёзы — дождь, смывающий земную пыль, что покрывает наши заскорузлые сердца»? Красиво сказано. Откуда это? Диккенс? Нет, не читала. Да и звучит слишком... хорошо. Может, я не хочу, чтобы слёзы омывали моё заскорузлое сердце? Может, я нуждаюсь в боли, ведь только с ней в эти дни чувствую себя живой? Знаете, у меня тоже наготове подходящая цитата. «Она встала с головной болью, была не в силах даже говорить и отказалась от еды, причиняя матери и сестрам страдания, но упрямо отвергая их утешительные слова. Чувствительная натура, что ж тут поделаешь». Разве вы не узнаёте откуда? «Разум и чувство» Джейн Остин. Хорошая фраза, потому и заучила. Нет, а роман не понравился. Просто. Просто не понравился.

Нет! Не хочу возвращаться домой, лучше посидим в саду. Ну и что, что здесь прохладно? Под крышей меня будут ждать ледяные слова, с которыми не сравнится ни один осенний вечер. Подруги и тётки с матерью заботливо погружают меня в уныние, старательно выжимают эти треклятые слёзы, ждут театральщины. Хотят, чтобы я выла от горя, а через мгновение плясала от радости за огромное наследство, оставленное мужем. Ярмарка тщеславия. Не оправдывайте их, я знаю, что помыслы их чисты. Таким образом они проявляют искреннюю любовь. Так не мешайте мне отвечать искренним презрением. Но сменим тему. Я хотела поговорить с вами, потому что вы не такой, как они. Вы спокойно выслушаете и удержитесь от того, чтобы делиться мнением или – не дай бог! – выдавать приговор, ведь знаете: в этом нет необходимости. Вы чуткий, а мне как раз нужны внимание и понимание, мне надо высказаться. Считайте себя священником, к которому обратилась успевшая немало нагрешить прихожанка. Хах! Извиняюсь, меня насмешила патетика собственных слов. Не люблю пафос, но от природы заносчива. Может ли проистекать одно из другого?.. Однако не будем отвлекаться!

Я слукавила, когда грубо осмеяла ваши речи о «смывающих сердечную пыль слезах», на самом деле они отозвались в моей душе и были одобрены хладнокровной головой. Нельзя постоянно сдерживаться: так можно и лихорадку подхватить. К тому же апатия не позволяет мне полноценно наслаждаться музыкой. Мой друг, вы превосходно играете на фортепиано и поёте ничуть не хуже! Ваша «Тарантелла» разбудит любого зеваку, а исполнение даже скучнейшего романса заставит испытать самый настоящий катарсис. Вот только радости подобные мне нынче недоступны. Знаете, иногда во время катарального воспаления люди перестают чувствовать запахи и вкус, поэтому могут спокойно съедать целиком подгнившие луковицы, как если бы это были сочные яблоки. Я перестала чувствовать радость. Музыка, вязание шарфов на благотворительность, выпекание пудингов – теперь всё едино. А началось это в тот злосчастный день!

Помню, я, встревоженная, сидела у окна и дожидалась мужа – он должен был вернуться с охоты ещё задолго до этого. Матушка расхаживала по комнате в ночном колпаке и говорила что-то о том, «насколько же глупы все эти мужские увлечения, из-за которых каждый третий сворачивает себе шею». Вдалеке показалась повозка нашего кучера, позади неё я разглядела трёхколёсную телегу, в которую была запряжена любимая кобыла мужа… Жаркие то были дни, словно в середине лета. Тело страшно опухло, сломанная шея походила на манишку. Лица не помню, так как, поднимая взгляд, упала в обморок. Впервые в жизни.

Не запомнила и следующие пару дней, из похорон припоминаю лишь восклицания матушки о том, «как можно было так глупо умереть?!». Именно тогда я осознала, что не чувствую ничего. Почти ничего. Оставалось лишь одно сокровенное желание, при мыслях о котором у меня до сих пор бегут мурашки по коже! Я хотела закрыться в подвале и съесть мышьяк. Прям как мадам Бовари. Нет, нет, нет. Успокойтесь, всё хорошо. Клянусь, передумала. У меня нет детей, но есть отец и мать, тётушки и дядюшки, а также вы. Ради всех вас стоит жить. К тому же не настолько я спесива, как мадам Бовари. Самоубийство – грех. Самоубийства из жалости к себе – мерзость.

Я жива! Не душой, но телом. Хотя опять, наверное, говорю уж слишком патетично. Доктор, выписывая капли, к которым я, конечно же, не прикоснулась, сказал, что время вылечит всё само. Кажется, он прав. Ведь спустя три недели мне наконец-таки удалось открыться перед кем-то, поделиться болью. И как же хорошо, что этим «кем-то» стали вы.

Знаете, в первую неделю, оставаясь дома одна, я, бывало, без помощи слуг, готовила великолепный ужин, которому бы позавидовала даже покойная бабушка, после чего прихорашивалась, наряжалась в лучшие платья, оставляя траурные наряды в стороне. Ждала, когда муж вернётся с работы, поцелует меня в шею, обнимет и, уставший, сядет за стол. А потом неожиданно вспоминала… Падала на пол, пачкала или рвала дорогую ткань и лежала, свернувшись так, как сворачиваются младенцы в ожидании материнской любви. Смерть касалась моих плеч, целовала спину. Но слёзы не текли.

Позже привычка встречать любимого человека как будто бы пропала и пришли тягостные и в то же время сладкие мысли, которые невозможно держать в себе. Остин, Монтегю, Бронте, Шелли, Барбо, Элиот – все они предельно точно описали то состояние потери, не имеет значения, какой именно. Но, самолично пережив эту самую потерю, я должна признаться, что о кое-чём они умолчали. В их текстах слишком много лживой души и ничтожно мало правдивого тела. Сейчас попытаюсь объяснить.

Моё сердце отзывается в груди ноющей болью, да, но также я желаю горячих губ. Неописуемая тоска терзает разум, а тело ломит от невозможности оказаться в знакомых руках, которым сейчас бы я позволила сжимать мои груди и бёдра так грубо, как не позволяла никогда до этого. Нет больше человека, который точно знает, какая песня меня развеселит, а какая – успокоит. Который знает, где провести языком, чтобы внизу всё тут же намокло. Доброта, чувство юмора, бархатный голос. Холодные пальцы, уж слишком часто кусающийся рот и крупный член – обжигающий ладони и умело входящий в моё тело, какой бы путь ни выбрал. Если же выходило, что он изливался лишь во время ласок, то я всё равно не оставалась без внимания. Муж прятался у меня между ног и лизал, ласкал так долго, пока я, дрожа, не заливала его своими соками, которые он тут же с наслаждением поглощал, как некогда и я – его. Бывало, что на этом мы не останавливались. Он продолжал всасывать меня ртом, а сам подставлял свои ягодицы, которые я, ничтоже сумняшеся, раздвигала, чтобы делать то, о чём никогда не расскажу священнику на исповеди и отчего мой муж стонал громxе меня самой!.. А потом мы могли бесконечно долго лежать в кровати, вдыхать неприятные, но возбуждающие запахи любви. Каким-то образом в такие мгновения мы останавливали время. Неужели подобное никогда не повторится?

Что? Слёзы? И правда – слёзы, всё текут и не хотят остановиться. Ну и пусть, к тому же мне стало легче. Что ж, посидим ещё немного и пойдём домой? Здесь и в самом деле становится холодно.