— Славно сказано, — заметил один из негров.

— Оставь его для прислуги, — сказал другой, — пусть у нас невольником будет белый мальчик.

Капитан несколько минут не отвечал ни слова; наконец, он сказал:

— Ты спас себе жизнь; благодари себя, а не меня. Пресса, сведи его вниз, дай ему куртку и брось это проклятое платье за борт, чтобы я не переменил своего намерения.

Негр, к которому обращены были эти слова, свел меня вниз. Я сел на сундук, голова моя закружилась, и я лишился чувств. Удар был слишком чувствителен для ребенка моих лет. Негры принесли воды и привели меня в чувство.

С меня сняли мундир и надели пеструю куртку и белые панталоны. Я сказал, что хочу отдохнуть, и меня оставили спать на сундуке.

Я притворился спящим, но не мог заснуть; прислушиваясь к разговорам негров, я удостоверился, что снискал расположение не только матросов, но и капитана.

Я видел, что спас себе жизнь, по крайней мере на несколько времени; но мог ли я считать себя в безопасности среди таких людей?

Часа через два я совсем отдохнул и вышел наверх. Я подошел прямо к капитану негров и стал возле него.

— Зачем ты пришел ко мне? — сказал он.

— Ты отдал мне жизнь, и я считаю здесь тебя моим лучшим другом. Могу ли я чем-нибудь быть полезным?

— Да, ты можешь прислуживать в каюте, если только твоя белая кровь не возмутится при мысли, что ты будешь прислуживать черному человеку.

— Нимало. Неужели унизительно быть благодарным?

Читатель может заметить, как рассудительны были мои ответы для пятнадцатилетнего мальчика. Но мое опасное положение научило меня всему.

— Ступай в каюту; ты можешь играть там до моего прихода.

Я повиновался. Каюта была отделана американским дубом с позолотою; буфет, полный серебра, занимал половину ее. Серебряные лампы висели посредине; множество сабель, пистолетов и другого оружия развешано было по стенам; небольшой шкаф с испанскими книгами стоял в стороне; по бокам висели портреты белых женщин; посредине каюты большой стол; возле маленький столик с картами, шесть ящиков сигар и две богатейшие софы дополняли украшение каюты.

Дверь с правой стороны вела в другую каюту, где капитан спал, но я не смел войти туда.

Я удивлялся такому великолепию и не понимал, каким образом все матросы и даже капитан были из негров.

Мы слышали, что пират, которого мы преследовали, был испанец, известный под именем Чико, и что экипаж его состоял из американцев и испанцев. Я знал, что это было то самое судно, потому что негры при мне называли его «Стелла», но казалось, что владетели его переменились. Матросы были по большей части испанские негры или другие негры, говорившие по-испански. Некоторые из них говорили по-английски и немного по-испански; этих я принял за американцев или английских беглецов. Но капитан говорил по-английски так же чисто, как я, и еще лучше по-испански; черты лица его были совершенно правильны; им недоставало только белизны; но иногда они принимали зверское выражение, на которое страшно было смотреть.

— Хорошо, — подумал я, — если я буду жив и здоров, то все узнаю со временем; но еще буду ли я жив? Мне лучше хотелось быть на палубе «Каллиопы», даже хоть на месте Дотта, с карманами, наполненными изюмом.

Я с полчаса пробыл в каюте, когда явился капитан.

— Я люблю таких молодцов, как ты, — сказал он, смеясь. — Как бы я желал, чтобы ты был черным; я ненавижу твой цвет. Сколько тебе лет?

— Недавно минуло пятнадцать.

— Сколько времени ты пробыл на море?

— Около восемнадцати месяцев.

Он сделал мне еще несколько вопросов о капитане, об офицерах, о фрегате, но я отвечал с большою осторожностью.

Негр принес ему ужин; не ожидая приказания, я стал прислуживать. Он велел негру выйти и стал со мною разговаривать; между прочим сказал мне, что ночью он обогнал фрегат. Тогда я заметил ему, что мы предполагали, что его шкуна называется «Стелла», что имя капитана Чико и что экипаж составлен из белых людей разных наций.

— Да, это было месяц или два назад, — отвечал он. — Ну, я кончил свой ужин; ты можешь убирать, — продолжал он, вставая со стула. — Но постой; ты, верно, голоден: садись и ешь, сколько хочешь.

Я не отговаривался и в первый раз в жизни ел на серебряной посуде, хотя в довольно странном обществе; но это не помешало моему аппетиту, и кончив ужин, я выпил рюмку вина.

— Теперь ты найди человека, который сейчас сюда приходил, и скажи, чтобы он дал тебе на чем спать. Его зовут Хозе.

— Доброй ночи, — сказал я.

— Доброй ночи.

Когда я вышел из его каюты, ища негра Хозе, матросы подходили ко мне и ласково со мною говорили. Они просили меня рассказать, каким образом меня оставили на купеческой шкуне; я исполнил их желание, и знавшие по-английски переводили другим по-испански.

— Ты первый белый, которого он пощадил, — сказал американский негр, переводивший другим мои слова, когда мы остались одни.

— Капитан говорил, что он желал бы, чтобы я был черный, — сказал я негру. — Я бы также этого хотел, пока я здесь; я вижу, что цвет мой сердит его. Нельзя ли меня вычернить?

— Да, это было бы для тебя недурно; ты еще не видал его гнева; если завтра за ним будет гнаться фрегат и настигать его, тебе будет плохо. Я не понимаю, отчего он пощадил тебя; может быть только потому, что ты так смело предложил ему трубу. Кажется, у нас есть человек, который может тебя вычернить. Подожди здесь.

Негр оставил меня и через несколько минут возвратился с полуиндейцем, полунегром, с которым он говорил по-испански.

— Он говорит, что может сделать тебя темным, как он, но не черным, как я. Если хочешь, то можно это сделать теперь.

— Хорошо, — отвечал я, чувствуя, что это может спасти мне жизнь. Я совсем не желал быть разорванным на части акулами, считая это неудобным способом отправляться на тот свет.

Американец остался со мною, и мы разговаривали несколько времени, ожидая возвращения испанского негра, который вскоре пришел, неся с собою какую-то горячую жидкость. Меня раздели и вытерли губкою не только лицо и руки, но и все тело и поставили сохнуть. Команда собралась кругом и смеялась тому, что я вздумал переменить свой цвет.

Едва теплый воздух успел меня высушить, операцию повторили, и когда я опять высох, американец приказал мне надеть платье и идти спать.

Я отыскал Хозе и передал ему приказание капитана; он дал мне войлок, на котором я крепко заснул. Около трех часов утра меня разбудили, снова вычернили, и я опять заснул.

Когда в пять склянок разбудили команду, Хозе принес мне зеркало, и я был совершенно доволен, увидя, что цвет мой не будет более беспокоить капитана. Я не был черен, как негр, но темен, как мулат.

Я спросил испанского негра через Хозе, могу ли я мыться? Он отвечал, что хоть целый день, и краска не сойдет, но что мне необходимо вытирать себя один раз в месяц.

Я пошел на бак и вымылся. Это очень забавляло негров и льстило им; я сидел с Хозе внизу, когда в каюте у капитана зазвенел колокольчик.

— Ступай ты, — сказал Хозе, усмехаясь, — я посмотрю, что капитан скажет.

Я подошел к каюте и постучал.

— Войди, — сказал капитан.

Я вошел и встретился с ним лицом к лицу.

— Что это? — сказал он, пристально смотря на меня. — Однако это он! Ты это или нет?

— Да, это я; я сделался черным, чтобы угодить тебе.

— Очень рад, мальчик, теперь я могу смотреть на тебя забывая, что ты белый. Теперь, мне кажется, что я даже могу любить тебя. У тебя нет более единственного недостатка для моих глаз. Я рад, что не…

— Отправил меня к акулам, — сказал я.

— Именно; не говори об этом более.

Я тотчас переменил разговор и стал помогать ему одеваться. С этих пор капитан очень полюбил меня и часто со мною разговаривал. Я уже находился при нем более двух недель и даже стал чувствовать какую-то привязанность к своему новому господину и получил лучшее мнение о шкуне и матросах. Мы шли в какой-то порт, но в какой именно, я не знал.