Оба фрегата были обращены один к другому кормами, так что могли действовать только из кормовых орудий. Большая часть команды, перестав действовать у пушек, занималась исправлением повреждений в парусах и рангоуте..

— Мистер Кин, — сказал капитан, — ступайте вниз и узнайте, много ли раненых.

Вниз в кают-компании доктор отнимал ногу у раненого матроса. Когда я передал ему приказание капитана, он сказал мне:

— Вы найдете всех раненых, которых я перевязал, у капитанской каюты, а убитые лежат на кубрике. Штурман опасно ранен; те, которых я не успел еще перевязать, находятся здесь. Потрудитесь сами исполнить приказание капитана; я не могу оставить раненых для того, чтобы считать головы.

Я чувствовал справедливость этих слов и, спросив фонарь, начал осматривать сам. Четырнадцать раненых ожидали помощи доктора в кают-компании; одиннадцать лучших матросов были убиты. На кубрике я увидел мистера Кольпеппера, стоявшего в своей каюте на коленях перед фонарем, он был бледен, когда оглянулся и увидел меня.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — отвечал я, — капитан желает знать число убитых и раненых.

— Скажите ему, что я ничего не знаю; он, верно, не хочет вызвать меня наверх.

— Он хочет знать сколько раненых, — отвечал я, заметя, что комиссар думает, будто капитан посылает меня за ним.

— Боже мой, постойте, мистер Кин, я сейчас узнаю. Мне некогда, — отвечал я поднимаясь наверх. Мистер Кольпеппер звал меня назад, но я хотел видеть, чего он боится более: гнева капитана или неприятельских выстрелов?

Я вышел наверх и донес о числе убитых и раненых. Капитан нахмурился, но не сказал ни слова.

Я нашел, что оба фрегата лежали друг к другу кормами и беспокоили один другого продольными выстрелами. Кроме людей, работавших у кормовых пушек, матросы наши лежали на своих местах, по приказанию капитана.

Пальба продолжалась, и фрегат наш получил много повреждений. Между тем взошла луна, и оба фрегата могли хорошо видеть друг друга. Я направил трубу на горизонт под луною и с восхищением заметил черную полоску, предвестницу ветра; через четверть часа паруса заполоскали и потом наполнились.

Мы могли хорошо видеть неприятеля и, проходя у него под кормою, дали ему залп. Сражение продолжалось около четверти часа, но в это время неприятельский фрегат прекратил пальбу и спустил флаг.

— Фрегат сдается, — сказал я капитану, — он спустил флаг.

— Прикажите бить отбой, мистер Гипслей, но пусть зарядят пушки. Скажите второму лейтенанту, чтобы он взял катер и овладел призом; мистер Кин, поезжайте и вы и, отобрав необходимые сведения, возвращайтесь назад.

Я повиновался, и через минуту катер наш пристал к борту неприятельского фрегата. Младший офицер встретил нас на палубе и подал свою саблю. Левая рука его была перевязана, и лицо бледно от потери крови. Он говорил по-английски, и от него мы узнали, что взяли в плен голландский 38-пушечный фрегат, шедший к Курасауну с отрядом сухопутных войск для гарнизона и большим запасом оружия и продовольствия для колонии. Мы спросили, не тяжело ли ранен капитан, что его нет наверху?

— Он убит, — отвечал офицер, — он был отец мой. Наша потеря чрезвычайно велика. Я младший офицер и теперь остался командующим.

Слезы показались на глазах его, когда он говорил об отце, и мне стало жаль его. Он облокотился на карронаду и упал на нее без чувств.

Ужасно было видеть кровавые следы битвы. Некоторые пушки были сбиты, две или три из них разорваны. Я сошел в батарейную палубу и потом приказал двум матросам идти на шлюпку, спеша донести обо всем капитану Дельмару.

Лейтенант позволил мне взять к нам на фрегат раненого голландского офицера, который все еще лежал без чувств на карронаде. Мы бережно спустили его в шлюпку, и, пристав к «Каллиопе», я донес обо всем капитану и представил ему саблю пленного офицера.

В это время мистер Кольпеппер выбежал наверх в беспорядке, без парика, с клочком бумаги в руке. Он дрожал от страха и, сделав низкий поклон капитану, сказал:

— Рапорт о числе убитых и раненых, капитан.

Капитан, видя, что комиссар прервал меня, сказал ему с досадою:

— Мистер Кольпеппер, это обязанность доктора присылать мне рапорт об убитых и раненых. Ступайте вниз и обращайте более внимания на вашу одежду.

Старый Кольпеппер исчез, а я продолжал доносить капитану, в каком состоянии находится приз. Он тотчас приказал послать на него людей, чтобы по возможности исправить повреждения.

В то же время пленного офицера снесли вниз, и я уступил ему свою каюту.

Рассветало. Матросы очищали палубы, закопченные порохом и залитые кровью. Все были утомлены, но еще не время было думать об отдыхе.

Другую шлюпку с мастеровыми и лекарем послали на пленный фрегат. Второй лейтенант не оставался праздным; он приготовлял фальшивые мачты, очищал палубы, бросал убитых за борт, а раненых приказывал сносить вниз.

— Кто из наших мичманов ранен? — спросил у меня капитан.

— Я слышал, что Джем убит, но не знаю кто ранен. Вероятно, мистер Дотт; иначе он был бы здесь.

— Часовой, спроси, кто из мичманов ранен? — сказал капитан.

— Мистер Кестльс и мистер Дотт, — отвечал часовой.

— Хорошо, — сказал капитан, — по крайней мере, он на несколько времени перестанет шалить; я слышал, что он сделал с комиссаром.

Дотт лежал в каюте смежной с моею. Он не спал; у него была сильная лихорадка.

— Ты ранен, Том?

— Я и сам не знаю, — отвечал он. — Принеси мне немного воды, Кин.

Я принес воды.

— Куда же ты ранен?

— Кажется, в бок. Что-то ударило меня, и я упал прямо в люк; после этого я ничего не помню.

— Ну, по крайней мере, тебя не накажут теперь за Кольпеппера.

— Нет, — отвечал с улыбкою Дотт, — но я сыграл бы с ним еще лучшую штуку, если бы знал, что мы будем сражаться. Мне хотелось бы повернуться на другой бок, Кин.

Я повернул бедного Тома в его койке и отошел от него. Я взглянул на сына голландского капитана; он спал, он был нежного сложения, с прекрасными, даже женскими чертами лица. Мне стало жаль его; потеряв отца, он еще должен был провести лучшие годы жизни в плену.

Через десять дней мы пришли с нашим призом в Порт-Рояль. Капитан поехал на берег, и через несколько часов нас освободили от пленных. Фрегату для починки приказано было идти в Англию, а мистер Гипслей назначен был командиром военного шлюпа.

Через неделю мы пошли в Англию.

Капитан Дельмар кротко обходился с сыном голландского капитана и не отослал его на берег с ранеными, но позволил ему остаться на фрегате. Он выздоравливал медленно, но скоро был вне опасности и ходил с подвязанной рукой задолго до прихода нашего в Англию. Мне казалось, что старый Кольпеппер не был более в милости у капитана. Через семь недель по выходе из Порт-Рояля мы бросили якорь у Спитгеда.

Быть может, я ошибался, но мне казалось, что чем ближе мы подходили к берегам Англии, тем капитан Дельмар холоднее и строже обходился со мною. Обиженный этим, я старался отыскать причину его перемены и удостоверился, что в нем опять закипела гордость. Он возвращался в отечество, чтобы, с одной стороны, встретить своих знатных друзей, а с другой — вспомнить о моей матери и о связи с нею, казавшейся ему унизительною, если только может быть унизительна женщина, пожертвовавшая всем для человека из любви к нему. Быть может, он думал, что матушка откроет мне тайну, которую я давно уже носил на груди своей; или не боялся ли он, что теперь, перестав быть ребенком, я стану требовать своих прав? Такие мысли тревожили меня, и я не искал даже советов Боба Кросса.

Когда капитан уехал с корабля, я не просился на берег, как другие мичманы, чтобы повидаться с родными. Одно только обрадовало меня, когда я узнал, что депеши, привезенные нами в Англию, напечатаны, и обо мне упомянуто в них вместе с другими.