— Элоиза, разве об этом мы должны говорить сейчас? Мы же не хотим испортить ланч, — вмешалась Мадлен.

Но Элоиза подняла руку, останавливая ее:

— Это неважно. Молодой человек хочет знать о танке, так почему бы нам не рассказать обо всем?

— Чем они отличались? Мне он показался обычным танком из регулярных войск.

— Да, — начала объяснять Элоиза, — они были выкрашены целиком в черный цвет, хотя сейчас это трудно заметить, потому что ржавчина и непогода давно содрали краску. Их было тринадцать. Я знаю, потому что считала их, когда они показались на дороге из Ла— Вей. Тринадцать, тринадцатого июля. Большинство американских танков проезжали с открытыми люками, и солдаты бросали нам консервы, сигареты и нейлоновые чулки. Но в этих танках люки никогда не открывались, и мы ни разу не видели, кто ими управляет.

Мадлен уже покончила со своим супом и сидела, откинувшись на спинку стула. Она была очень бледна, и стало совершенно ясно, что весь этот разговор о танках ей не нравится.

— Вы говорили с другими американцами об этих танках? Они вам что— нибудь сообщили?

Огюст ответил с набитым ртом:

— Они не знали или не хотели говорить. Они просто сказали: «Особая дивизия», И все.

— Только один из них отстал, — вставила Элоиза. Тот самый, который до сих пор стоит здесь, на дороге. У него порвалась гусеница, и он остановился. Но американцы ничего не сделали, чтобы починить его и забрать с собой. Вместо этого они на следующий день вернулись и заварили башенный люк. Да, они его заварили, затем английский священник произнес над ним молитву, и танк был оставлен ржаветь.

— Вы полагаете, что военные покинули танк?

Огюст отломил большой кусок хлеба.

— Кто знает? Американцы никому не позволили там находиться. Я много раз обращался в полицию и к мэру, но все мне говорили, что танк трогать нельзя. Так он и стоит.

Мадлен сказала:

— И с тех пор, как он тут стоит, деревня постепенно вымирает.

— Всех пугают голоса?

Мадлен пожала плечами:

— Некоторые утверждают, что голоса были. Но больше всего угнетает сам танк. Это ужасное свидетельство событий, которые каждый из нас старается забыть.

— Эти машины не должны были останавливаться, продолжала Элоиза. — Они обрушили огонь на немецкие танки вдоль всей реки, а когда те начали отступать, они догоняли их и безжалостно расстреливали. Всю ночь были слышны вопли горящих людей. Утром танки ушли. Кто знает, куда и как? Но они стояли у нас один день и одну ночь, и никто на земле не заставил бы их вернуться. Я знаю, что они спасли нас, мсье, но до сих пор содрогаюсь, когда думаю о них.

— Кто слышал голоса? Эти люди знают, о чем голоса говорили?

— Немного людей теперь ходит по этой дороге ночью. Но мадам Верриер говорила, что как— то одной февральской ночью слышала шепот и смех; старый Генрихус рассказывал о стонах и криках. Я сама как— то несла молоко и яйца мимо танка, так молоко скисло, а яйца стухли. Гастон с соседней фермы, у которого был терьер, однажды проходил мимо танка. Его собака бегала вокруг танка и обнюхивала его, при этом ее всю трясло, и шерсть стояла дыбом. Затем собака облысела и через три дня умерла. Каждый человек здесь расскажет вам какую— нибудь историю о том, что будет, если вы подойдете слишком близко к танку, но сам он этого никогда не сделает.

— А это не пустые домыслы? — спросил я. — Мне кажется, что никаких реальных доказательств нет.

— Вам надо расспросить отца Антуана, — ответила Элоиза. — Если вы действительно горите желанием узнать больше, отец Антуан, возможно, расскажет вам. Английский священник, произносивший молитву над танком, жил в его доме месяц, и я знаю, что они беседовали о танке довольно часто. Отец Антуан был недоволен тем, что танк остался у дороги, но сделать он ничего не мог, разве что попытаться унести его на собственной спине.

Мадлен попросила:

— Пожалуйста, давайте поговорим о чем— нибудь другом. Воспоминания о войне действуют угнетающе.

— Хорошо, — согласился я, — Я благодарю вас за все, что вы мне рассказали. Все это обещает стать отличным рассказом в книге. А сейчас я съем этот великолепный суп.

Элоиза улыбнулась:

— У вас наверняка очень хороший аппетит, мсье. Я помню аппетиты американцев.

Она налила целую тарелку и пододвинула ее ко мне.

Мадлен и ее отец изучали меня с дружелюбными улыбками, но в глазах было ожидание, надежда, что я не стану делать что— нибудь несуразное, не пойду, скажем, к отцу Антуану разговаривать о событиях сорок четвертого года на дороге Ла— Вей.

После ланча и десерта, на который было подано отличное красное вино и фрукты, мы сидели вокруг стола и курили. Огюст рассказал мне о своем детстве в Пуан— де— Куильи. Мадлен подошла и села рядом со мной. Она все больше нравилась мне. Элоиза ушла на кухню и унесла посуду, но через пятнадцать минут вернулась и поставила на стол изящные чашки с вкуснейшим кофе, которое я когда— либо пробовал.

Наконец, когда пробило три часа, я сказал:

— Я прекрасно провел время у вас, но мне нужно возвращаться к работе. Необходимо еще многое начертить, до темноты.

— Вы очень приятый собеседник. — Огюст встал. — Не так часто к нам приезжают люди на ланч. Мне кажется, это потому, что наш дом находится слишком близко от танка и люди не любят ходить в эту сторону.

— Это плохо?

— Не очень удобно.

Пока Мадлен помогала убирать со стола посуду, а Огюст вышел открывать ворота фермы для моей машины, я стоял на кухне, надевая пальто и наблюдая за Элоизой, протиравшей тряпкой запотевшую раковину.

— Au revoir, Элоиза, — сказал я. Она не обернулась, но ответила:

— Au revoir, мсье.

Я сделал шаг к двери, но затем остановился и взглянул на нее вновь.

— Элоиза?

— Да, мсье?

— Скажите правду, что внутри танка?

Я увидел, как напряглась ее спина. Тарелки и вилки с ложками перестали греметь и позвякивать.

— Я в самом деле не знаю, мсье. Правда, — ответила она.

— Но догадываетесь.

Несколько секунд она молчала.

— Возможно, это ничто, вообще ничто. Но возможно, это что— то такое, о чем ни земля, ни небеса не знают.

— Это оставил ад?

Она опять промолчала.

Священник был очень стар, ему было не менее девяти десятков, сидел он за пыльным, обтянутым кожей столом, сгорбившись и листая книгу. Интеллигентное, доброе лицо, и, хотя говорил он мягко и спокойно, его дыхание сопровождалось громкими астматическими хрипами. На голове у него торчали белые волосы, а нос был таким костлявым, что на него можно было повесить шляпу. При разговоре он постоянно что— то теребил своими длинными пальцами.

— Английского священника звали преподобный Тейлор, сказал он и посмотрел в сторону, как будто ожидая, что этот Тейлор появится из— за угла в любой момент.

— Преподобный Тейлор? Но в Англии наверняка около пяти тысяч преподобных Тейлоров.

Отец Антуан улыбнулся:

— Возможно, и так, но я совершенно уверен, что в Англии только один преподобный Тейлор.

Была половина пятого, уже стемнело, но я столько таинственного услышал об этом ржавеющем танке, что отложил все картографические работы на день и поехал на другой конец деревни поговорить с отцом Антуаном. Он жил в огромном, приземистом, типично французском средневековом доме, с гостиной, отделанной темным полированным деревом, на стенах висели писанные маслом портреты мрачных кардиналов, священников и прочих церковных чинов. Куда бы вы ни посмотрели, ваш взгляд натыкался на скорбное застывшее лицо. Провести здесь вечер — то же самое, что провести его у памятника Полу Робинсону в Пеории, Иллинойс.

Отец Антуан говорил:

— Когда мистер Тейлор появился здесь, он был молодым, полным энтузиазма и фанатично верующим викарием. Но я думаю, что он не до конца осознавал важность того, что ему предстояло совершить. Думаю, он не понимал, как это страшно. Он ошибочно считал мистицизм игрой, которой можно одурачивать людей. Но обвинять его за все это нельзя, ведь американцы платили ему бешеные деньги. Той суммы было достаточно, чтобы выстроить новую церковь.