Поистине странная мысль пришла мне в голову в тот вечер — мысль избрать королевой мадмуазель Перль!

Крещенский сочельник я ежегодно провожу у моего старого друга Шанталя. Когда я был маленьким, меня возил к нему мой отец, который был его ближайшим другом. Я продолжил эту традицию и, без сомнения, буду продолжать ее, покуда жив и покуда на этом свете останется хоть один Шанталь.

Надо сказать, что Шантали живут как-то странно: в Париже они ведут такой же образ жизни, какой ведут обитатели Грасса, Ивето или Понт-а-Муссона.

Они живут в доме с небольшим садом около Обсерватории. Там они чувствуют себя как дома, как в провинции. Парижа, настоящего Парижа они не знают, они не имеют о нем ни малейшего представления, они так далеки, так бесконечно далеки от него! Порою, однако, они совершают путешествие в Париж, и притом долгое путешествие. Г-жа Шанталь отправляется «запасаться провизией», как это называется в семье. А «запасаться провизией» означает вот что.

Мадмуазель Перль, у которой хранятся ключи от кухонных шкафов (бельевые шкафы находятся под надзором самой хозяйки дома) видит, что запасы сахара подходят к концу, что консервы кончились и что на дне мешка, в котором хранится кофе, осталось всего ничего. И тут г-жа Шанталь принимает меры против голода: она производит смотр оставшимся продуктам и делает заметки в своей записной книжке; когда цифр накапливается много, она вся уходит сперва в бесконечные вычисления, потом в бесконечные споры с мадмуазель Перль. Дело кончается тем, что они приходят к соглашению и устанавливают точное количество продуктов, которыми необходимо запастись на три месяца вперед: количество сахара, риса, чернослива, кофе, варенья, банок с зеленым горошком, фасоли, омаров, соленой или же копченой рыбы и прочего и прочего.

Затем назначается день для закупок; они садятся в фиакр, в извозчичью карету с багажником наверху и отправляются в лавку солидного бакалейщика по ту сторону мостов, в новые кварталы.

Госпожа Шанталь и мадмуазель Перль совершают это таинственное путешествие вместе и возвращаются к обеду, все еще взволнованные, измученные тряской в экипаже, верх которого завален мешками и свертками, словно это фургон для доставки грузов.

Весь Париж, расположенный по ту сторону Сены, — это для Шанталей новые кварталы, причем кварталы, заселенные странными, шумными и не весьма почтенными людьми, которые день тратят на развлечения, а ночь на кутежи и бросают деньги на ветер. Со всем тем время от времени они вывозят дочерей в театры — в Комическую оперу или же во Французский театр[1], вывозят в том случае, если пьесу расхваливает газета, которую читает г-н Шанталь.

Девицы Шанталь еще совсем молоденькие: одной из них девятнадцать, другой семнадцать лет; это красивые девушки, высокие и свежие, прекрасно воспитанные, слишком хорошо воспитанные, так хорошо воспитанные, что их и не замечаешь, словно это хорошенькие куколки. Никогда в жизни не придет мне в голову обратить внимание на барышень Шанталь или поухаживать за ними; от них веет такой невинностью, что вы не без боязни решаетесь с ними заговорить; даже здороваясь с ними, вы рискуете показаться дерзким.

Их отец — прелестный человек, очень образованный, очень простодушный, очень сердечный; превыше всего он ценит покой, отдых, тишину, а потому сделал все от себя зависящее, чтобы превратить членов своей семьи в манекенов и жить по своему вкусу, в тихой заводи. Он много читает, охотно вступает в разговор, его легко растрогать. Отсутствие связей, столкновений, частых встреч с людьми сделали весьма чувствительной и нежной его эпидерму, эпидерму его души. Любой пустяк волнует его, приводит в смятение и причиняет ему боль.

И все же знакомые у Шанталей есть — эти знакомые придирчиво выбраны среди соседей, — но круг их весьма ограничен. Кроме того, раза три в год Шантали обмениваются визитами с теми родственниками, которые живут далеко от них.

Я обедаю у них пятнадцатого августа[2] и в Крещенский сочельник. Для меня это такой же непременный долг, как для католиков причастие на Пасху.

На пятнадцатое августа Шантали приглашают кое-кого из друзей, но в сочельник я у них единственный гость.

Итак, в этом году я, как всегда, обедал у Шанталей в канун Богоявления.

Я, как всегда, расцеловался с г-ном Шанталем, г-жой Шанталь и с мадмуазель Перль и отвесил низкий поклон мадмуазель Луизе и мадмуазель Полине. Меня принялись расспрашивать обо всем на свете — о скандальных происшествиях, о политике, о том, как относятся у нас к положению дел в Тонкине, и о наших дипломатах. У г-жи Шанталь, тучной дамы, все мысли которой кажутся мне квадратными, как каменные плиты, была привычка из любого спора о политике делать нижеследующий вывод: «Все это до добра не доведет». И почему собственно я всегда представлял себе мысли г-жи Шанталь в виде квадратов? Понятия не имею, но все, что бы она ни сказала, принимает в моем воображении именно эту форму — форму квадрата, большого квадрата с четырьмя симметричными углами. Есть люди, чьи мысли всегда кажутся мне круглыми и катящимися, как обручи. Как только заговорит такой человек — пошло-поехало, покатилось десять, двадцать, пятьдесят круглых мыслей, больших и маленьких, и я так и вижу, как они бегут одна за другой до самого горизонта, А еще есть люди, у которых мысли остроконечные… Впрочем, к моему рассказу это отношения не имеет.

Мы уселись за стол так, как садились всегда, и ничего, достойного упоминания, за обедом не произошло.

На сладкое был подан крещенский пирог. Каждый год королем оказывался г-н Шанталь. Я не знаю, было ли то дело упрямого случая или же семейный заговор, но только он неизменно находил боб в своем куске пирога и провозглашал королевой г-жу Шанталь. Потому-то велико было мое изумление, когда в моем куске мне попалось нечто столь твердое, что я едва не сломал себе зуб. Я осторожно извлек изо рта этот предмет и увидел крошечную фарфоровую куколку величиной с боб. От неожиданности я вскрикнул: «Ах!» Все посмотрели на меня, и Шанталь, хлопая в ладоши, закричал:

— У Гастона, у Гастона! Да здравствует король! Да здравствует король!

Все в один голос подхватили:

— Да здравствует король!

А я весь залился краской — так часто без видимой причины краснеют люди, очутившиеся в довольно глупом положении. Я сидел, опустив глаза, держа двумя пальцами фарфоровое зернышко, силясь засмеяться и не зная, что мне сказать и что сделать, но тут снова заговорил Шанталь:

— А теперь ты должен выбрать королеву.

Вот тут-то я совсем растерялся. За одну секунду множество мыслей, множество предположений пронеслось у меня в голове. Уж не хотят ли заставить меня выбрать одну из барышень Шанталь? Не есть ли это способ заставить меня сделать выбор? Не есть ли это деликатная, осторожная, скрытая попытка родителей подтолкнуть меня к браку? Мысль о браке всегда бродит в домах, где есть взрослые девушки, и принимает все формы, все обличья, осуществляется всеми способами. Меня охватил безумный страх скомпрометировать себя и отчаянная робость перед непобедимой чопорностью и неприступностью Луизы и Полины. Выбрать одну из них представлялось мне делом таким же трудным, как сделать выбор между двумя каплями воды; к тому же мысль о том, как бы не ввязаться в такую историю, когда меня против воли, тихо-спокойно женят с помощью таких ловких, незаметных и осторожных приемов, как эта призрачная королевская власть, приводила меня в ужас.

Но тут меня осенило, и я протянул символическую куколку мадмуазель Перль. Сперва все пришли в изумление, но затем, должно быть, оценив мою скромность и деликатность, бешено зааплодировали.

— Да здравствует королева! Да здравствует королева! — хором кричали все.