Я повернулся к итальянке, которая, казалось, даже не прислушивалась к разговору — она погрузилась в обычную свою апатию:

— Мы будем счастливы взять вас с собой, сударыня. Однако моему приятелю хотелось бы знать, на чью — мою или его — руку вы предпочли бы опереться.

Широко раскрыв огромные черные глаза, она с легким удивлением воззрилась на меня и проговорила:

— Сhe mi fa?

Я пояснил:

— Насколько помнится, друга-мужчину, который заботится о женщине — предупреждает ее желания, выполняет прихоти, потакает капризам, — у вас в Италии называют palito. Кого же из нас избрали бы вы своим palito?

Она без колебаний отрезала:

— Вас.

Я вновь повернулся к Полю:

— Тебе не везет, мой милый: она предпочла меня. Он зло отпарировал:

— Твое счастье.

Потом подумал и засомневался:

— Ты в самом деле решил взять с собой эту потаскушку? Она испортит нам всю поездку. Что нам делать с женщиной, похожей черт знает на что? Нас с ней ни в одну приличную гостиницу не пустят!

Но теперь итальянка нравилась мне куда больше, чем вначале, и я всерьез, да, да, всерьез вознамерился увезти ее с собой. Более того, мысль об этом восхищала меня, и я уже чувствовал, как по жилам моим пробегает легкая дрожь ожидания, которую испытываешь, предвкушая ночь любви.

Я возразил:

— Отступать поздно, милый мой: мы дали обещание. Ты сам посоветовал мне сказать ей «да». Он буркнул:

— Глупости! Впрочем, поступай как знаешь. Раздался свисток, поезд замедлил ход: мы прибыли. Я вышел из вагона и помог выбраться своей новой подруге. Она легко спрыгнула на перрон и, когда я предложил ей руку, оперлась на нее с видимым отвращением. Истребовав и получив багаж, мы направились в город. Поль шагал молча: он явно нервничал. Я спросил его:

— В какой гостинице остановимся? «Город Париж», пожалуй, не подойдет: туда неудобно являться с женщиной, тем более с этой итальянкой.

Поль подхватил:

— Вот именно! С особой, которая больше смахивает на девку, чем на герцогиню. Ну да ладно, дело не мое. Думай сам.

Я встал в тупик. Я заранее написал в «Город Париж» с просьбой оставить за нами номера, но теперь… Словом, я не знал, как быть.

За нами следовали два носильщика с чемоданами. Я продолжал:

— Отправляйся, пожалуйста, вперед. Предупреди, что мы сейчас приедем. Кроме того, намекни хозяину, что со мной.., э-э.., приятельница и нам нужны совершенно обособленные номера: мы не хотим встречаться с другими постояльцами. Хозяин поймет. В зависимости от его ответа мы и решим.

Поль заворчал:

— Благодарю, но такая роль и такие поручения не для меня. Я здесь не затем, чтобы добывать тебе апартаменты и печься о твоих удовольствиях.

Я не сдавался:

— Полно злиться, милый мой. Жить в хорошей гостинице всегда лучше, чем в плохой, а попросить у хозяина три отдельных комнаты с общей столовой

— невелик труд.

Я нажал на слово «три», и это убедило Поля. Он обогнал нас и на моих глазах скрылся в подъезде большой красивой гостиницы, а тем временем я, неотступно сопровождаемый двумя носильщиками, таскал по другой стороне улицы свою неразговорчивую итальянку, которую держал под руку.

Наконец вернулся Поль с лицом столь же угрюмым, как у моей подружки.

— Сделал, — объявил он. — Нас поместят, но комнат всего две. Устраивайся как знаешь.

Я сконфуженно двинулся за ним: мне было стыдно входить в гостиницу с такой сомнительной спутницей.

Нам действительно отвели два номера с небольшой гостиной посередине. Я заказал холодный ужин, потом чуточку нерешительно обратился к итальянке:

— Мы сумели получить только две комнаты, сударыня. Выбирайте любую.

Она ответила неизменным Che mi fa? Тогда я поднял с полу ее черный деревянный баул, настоящий сундучок для прислуги, и отнес его в номер справа, который облюбовал для нее.., для нас. На ящике была бумажная наклейка с надписью по-французски: «Мадмуазель Франческа Рондоли, Генуя».

Я полюбопытствовал:

— Вас зовут Франческа?

Она не ответила, только кивнула.

Я продолжал:

— Скоро будем ужинать. Не хотите ли пока заняться своим туалетом?

В ответ я услышал mica — это слово звучало в ее устах не реже, чем Che mi fa? Я настаивал:

— После железной дороги так приятно привести себя в порядок!

Тут я сообразил, что у нее, вероятно, нет при себе необходимых женщине туалетных принадлежностей: совершенно очевидно, она в затруднительном положении, — скажем, только что развязалась с неудачным романом. И я принес ей свой несессер.

Я вынул оттуда все, что нужно для ухода за собой: щеточку для ногтей, новую зубную щетку — у меня всегда с собой целый набор, ножницы, пилочки, губки. Я откупорил флаконы с одеколоном, с душистой лавандой, с new mown hay «Свежее сено (англ.); имеется в виду сорт туалетной воды.» — пусть выбирает сама. Повесил на кувшин с водой одно из своих тонких полотенец, положил рядом с тазом непочатый кусок мыла.

Она большими сердитыми глазами следила за моими хлопотами, не выказывая ни удивления, ни удовольствия. Я добавил:

— Здесь все, что вам требуется. Принесут ужин — позову.

И вернулся в гостиную. Поль занял другой номер, заперся там, и мне пришлось ждать в одиночестве.

Коридорный сновал взад и вперед. Принес тарелки, бокалы, неторопливо накрыл стол, поставил на него холодного цыпленка и объявил: «Кушать подано».

Я осторожно постучался к синьорине Рондоли. Она крикнула: «Войдите!» Я вошел, и меня обдало удушливым запахом парфюмерии, резкой и тяжелой атмосферой парикмахерской.

Итальянка сидела на бауле в позе разочарованной мечтательницы или уволенной прислуги. С одного взгляда я понял, что означало для нее заниматься своим туалетом. Воды в кувшине не убыло, полотенце, висевшее на нем, осталось неразвернутым. Рядом с пустым тазом лежало нетронутое сухое мыло, зато содержимое флаконов поубавилось так, точно эта юная особа выпила добрую половину его. Одеколон, правда, пострадал меньше — не хватало всего трети, но девица вознаградила себя немыслимой порцией лавандовой жидкости и new mown hay. На лицо и шею она извела столько пудры, что в комнате стояло облачко легкого белого тумана. Ресницы, брови, виски были у нее словно присыпаны снегом, щеки как бы оштукатурены; толстый слой пудры покрывал все углубления лица — крылья носа, ямочку на подбородке, уголки глаз.

Когда она встала, в комнате запахло до того пронзительно, что у меня чуть не разыгралась мигрень.

Сели ужинать. Поль был невыносим. Я слова путного из него не вытянул

— одни шпильки, брюзгливая воркотня, язвительные любезности.

Синьорина Франческа поглощала еду, как бездонная бочка. Насытившись, она тут же задремала на диване. Между тем я с тревогой подумывал о наступлении решительной минуты, когда нам придется разойтись по комнатам. Чтобы ускорить события, я подсел к итальянке и галантно поцеловал ей руку.

Приподняв веки, она сонно и, как всегда, недовольно посмотрела на меня усталыми глазами.

Я начал:

— Номеров у нас всего два. Не разрешите ли мне поэтому поместиться в вашем? Она ответила:

— Как хотите. Мне все равно. Che mi fa? Такое безразличие задело меня.

— Значит, вам не будет неприятно, если я отправлюсь с вами?

— Мне все равно. Как хотите.

— Может быть, желаете лечь сейчас?

— Да, конечно. Я совсем засыпаю.

Она поднялась, зевнула, подала Полю руку, которую тот пожал с нескрываемой злостью, и проследовала в наш номер, а я светил ей по дороге.

Но беспокойство мое не проходило. Я снова повторил:

— Вы найдете тут все, что может вам понадобиться. И, собственноручно вылив полкувшина в таз, положил полотенце рядом с мылом.

Затем я возвратился к Полю. Не успел я войти, как он накинулся на меня:

— Ну и штучку же ты сюда приволок! Я рассмеялся:

— Зелен виноград, мой милый!

С откровенным ехидством он возразил:

— Смотри, дорогой мой, не набей на нем оскомину. Я вздрогнул: меня охватил тот неотступный страх, который преследует нас после подозрительной интрижки, отравляя нам самые чарующие встречи, нечаянные ласки, мимоходом сорванные поцелуи. Тем не менее я храбрился: