— Yo soy la muerte. Pero la vida tambien. Que vida!

Моя публика, напоминавшая пляж из россыпей темных камней, увенчанных еще более темными прядками водорослей, содрогнулась от ужаса, благоговейно охнула и разразилась смехом.

Не берусь объяснить, каким образом я добился такого эффекта, всего лишь сказав "Я Смерть. Но также Жизнь. И какая Жизнь!" и сопроводив заключительное предложение пожатием плеч, после чего развел поднятые над головой руки и наклонил голову набок, что создало впечатление, будто я подмигнул, хотя я вовсе не подмигивал.

Актерское искусство — великая тайна.

Естественно, Эль Торо ни в чем не разобрался, счел смех доказательством, что я провалил сцену, и столь же естественно попытался забежать передо мной и спасти ее, хотя оказался бы вне прожекторных лучей.

Я отшвырнул его на стул, но не реальным толчком, который даже в удачном случае только передвигает тело в пространстве, причем нередко с непредусмотренными комическими последствиями — например, стул опрокидывается и толкаемый вместе с ним летит на пол. Нет, это был притворный, театральный толчок, который не касается тела, но только оглушает сознание и действует без промаха.

Широко улыбнувшись публике, я произнес доверительным голосом:

— Товарищи по революции! Как вам известно, я явился из очень дальних краев через электрифицированную ограду, одолеть которую дано только мне. Ограда эта достает до небес и темна, как тайна тайн. Путь мой был далеким и голодным, а добыча скудной, в чем вы можете убедиться собственными глазами. — Я эффектно указал на свой сверкающий экзоскелет и на черные свои контуры, тоже достаточно худощавые. — Но теперь, товарищи, — продолжал я, по-людоедски наклоняясь вперед, — теперь, добравшись до Техаса, я намерен наесться досыта. — И снова сверкнул на них зубами, но оборвал усмешку, чтобы поспешно добавить, так как часть публики явно намеревалась улепетнуть: — Все мы наедимся вдосталь, товарищи!

Я сделал вид, будто что-то подбросил — небольшую человеческую голову, внушал я себе, а тем самым и публике. Я внимательно следил, как она взлетела в воздух, а затем упала. В точно выбранный момент я отдернул свой череп в сторону и щелкнул зубами с собачьим ворчанием и намеком на хруст. Со смаком пожевал, а затем проглотил, дернув кадыком так, что голова у меня откинулась.

— Это был Чапарраль Хьюстон Хант, главнокомандующий вольными стрелками, — пояснил я. — Жестковат, но сочен.

Публика скушала (мой трюк, хочу я сказать) и облизнулась. А потому пришлось выступить на бис с головами шерифа Чейза и мэра Берлсона. Затем я решил, что настал момент изложить мою простую революционную платформу.

— Да, товарищи, мы будем есть очень сытно, едва Революция победит. Бесплатные банкеты для всех! Никакой работы! Бесплатная одежда — самая модная и красивая! Путешествия куда угодно! Дома такие комфортабельные, что никому не захочется из них выходить! Две женщины на каждого мужчину! И, — добавил я, заметив, как насупились женщины в первых рядах, — исключительно верный и заботливый муж, учтивый, как испанский гранд, для каждой женщины!

Требовалось поскорее отвлечь их от этого неразрешимого парадокса. И потому затявкала собака, словно требуя косточек. Я поглядел по сторонам — где это голодное животное? Зрители тоже завертели головами. Я заглянул под стулья моих товарищей на эстраде, а затем даже опустился на колени и пошарил взглядом под эстрадой. Все это время губы у меня были полуоткрыты, словно от удивления, но неподвижны. Я приложил ладонь к глазам, всматриваясь в даль. Тявканье не смолкало. Публика изнывала от любопытства.

Тут я встал лицом к публике и улыбнулся, подняв брови и палец, словно нашел отгадку. И подбросил еще одну воображаемую голову. Тявканье стало заливистым. Я поймал голову, лязгнув зубами, и тявканье сменилось жадным ворчанием и торопливым хрустом.

Я отнюдь не самый блестящий чревовещатель в системе Луна-Терра, но владею этим весьма специфичным искусством в той мере, в какой оно необходимо великому актеру. В любом случае моя простодушная аудитория пришла в восторг. Когда смех и аплодисменты начали стихать, я объяснил:

— Это был губернатор Ламар. — Подбросил еще одну голову, поймал ее ртом, с усмешкой покатал ее между щеками и, наконец, проглотил, не раскусывая. — А это была его красавица-дочь, которая транжирит ваши законные деньги на мишурные театральные зрелища, — добавил я и облизнул губы. — Очень вкусная.

Сквозь новый взрыв смеха, главным образом мужского, я различил, как у меня за спиной Рейчел захихикала. Будь эти звуки чуть громче, я бы в нее чем-нибудь швырнул — скорее всего микрофоном, валявшимся возле моих ног. Актриса, теряющая контроль над собой из-за личностных шуток на сцене, не заслуживает того, чтобы называться актрисой. Пожалуй, мне действительно не следовало пускать в ход такие репризы, но бывают минуты, когда надо слепо следовать вдохновению, ниспосланному Музами.

Я решил, что уже могу рискнуть и предложить моей аудитории еще немного пищи для размышлений.

— Silencio! — потребовал я и, когда они затихли, сказал: — Товарищи, вы добры и великодушны. Слишком великодушны. Вас заботит, что один паршивый пес голоден; вы радуетесь, когда он насыщается. Так подумайте же о себе, приказываю вам! Вспомните о своих пустых желудках! — Поскольку время ужина давно прошло, я не сомневался, что у них сосет под ложечкой. — Двести пятьдесят лет вас морили голодом, порабощали и эксплуатировали белые техасцы. Нельзя долее терпеть — и вам, и, уж конечно, мне. И для того, чтобы потребовать от вашего имени и с вашей помощью уплаты сполна (в полтора раза за сверхурочную работу и вдвое за воскресную) за четверть тысячелетия гнусного рабства, — для осуществления всего этого я и поспешил сюда из своего далекого края!

Просто для разнообразия я выпрямился во весь рост и запахнулся в вывернутый наизнанку плащ, демонстрируя алую подкладку.

Но вместо того, чтобы проникнуться благоговением — вернее сказать, еще более глубоким благоговением, зрители разразились дружным хохотом.

Наклонившись к Ла Кукараче, которая сидела на стуле, стоявшем дальше остальных от стула Рейчел-Вейчел, я спросил под шум веселья:

— Почему они смеются?

— Потому что наши сборщики налогов традиционно носят красные костюмы, — ответила лапонька с похвальной краткостью и ослепительно улыбнулась.

— Давай, давай дальше! — подбодрил меня Гучу.

— По-моему, он и так зашел слишком далеко. — Отец Франциск также воспользовался удобным случаем и пробормотал: — По-моему, он послан дьяволом.

— Вопреки моим ожиданиям, ты действуешь прекрасно, — заверил меня Эль Торо. — Но прислушайся к мнению святого отца: не заходи слишком далеко.

— Что вы за революционеры? — спросил я презрительным шепотом. — Слишком далеко? Да вы еще ничего толком не видели! Ну, а вы, падре, полюбуйтесь дьявольскими чарами!

И взметнув алый плащ, я отвернулся от них прежде, чем кто-либо успел ответить.

Используя сведения, полученные от Лапоньки, я разыграл целую пантомиму: сборщик налогов подходит к высокой белотехасской двери, властно стучит в нее (стучал я титановыми подошвами, укрытыми плащом), потом не дождавшись ответа, начинает барабанить по филенке и, наконец, говорит тому, кто все-таки открывает:

— Сеньор Гринго, я буду стоять тут к вашему великому стыду, пока вы не уплатите сполна — нет, вдвойне и с лихвой — каждому благородному мексиканцу, каждому благородному индейцу, каждому благородному негру. И живым, и мертвым!

Когда замерли аплодисменты, я медленно вперил в зрителей указующий перст. Я был уже не в алом плаще, но вновь стал абсолютно черным с серебром. Наклонившись к ним так, словно я упирался локтем в колена, а подбородок положил на ладонь, и подкрепляя каждое слово медленным мановением указательного пальца другой руки, я сказал самым низким своим басом:

— Вы смеетесь, вы веселитесь. Это хорошо… пока. Но вы и я, товарищи, мы-то знаем, что просто стоя у двери, ничего не получим, как бы мы ни просили, как бы ни требовали. Еще ни один мужчина не обзаводился женой, просто постояв у дверей. Мы-то с вами знаем, верные бойцы Революции, что нужно сражаться, нужно идти на смерть и, если придется, самим сеять смерть, иначе мы наших целей не добьемся.