Новейшая конструкция аппарата дисгармонировала с той революционной простотой и бедностью, которые накануне вечером я наблюдал в церкви и на кладбище.

— Если это веенвеп, так почему ты называла его субмариной? — спросил я у Рейчел.

— Потому что он не субмарина, — ответила она, обрабатывая царапины у меня на груди и заклеивая их пластырем. — Немножко тумана в глаза вольным стрелкам.

— И ты никакая не Черная Мадонна, ты — Мария Магдалина, — зевнув, протянул я.

— Заткнись!

На пластмассе возле меня я заметил черный штамп с надписью: "Хоокеантиская Наячер Публикарес". Медленно и с трудом я перевел эту вульгарную латынь: "Тихоокеанская Черная Республика". Так ведь, томно подумал я, революции всегда беднее третьих политических партий, и вынуждены принимать иностранную финансовую и военную помощь.

Тут я лишился сознания, а возможно, просто уснул.

Вновь я проснулся в Мешке, но на этот раз мое пребывание в нем оказалось еще короче. Мама обнимала меня пухлыми руками, прижимая к упругой груди. Раздавалось ритмичное дробное постукивание. Наверное, папа собирал декорации для спектакля. Мне ясно представилось, как он медленно переворачивается в свободном парении, в одной руке держа пластмассовые рейки и гвоздь, а другой нервно сжимая молоток.

Но тут ноздри мне защекотал кислый запах нагретого металла. Неужели папа опять прибегнул к горячей сварке вопреки правилам безопасности, которые Циркумлуна установила для Мешка? Вполне возможно. Папа часто нарушал правила — естественно, всегда ради театра и искусства. Но тогда почему стучит молоток, причем в ритме слишком размеренном для папы?.. Впрочем, зачем задавать вопросы? Мне нигде не больно. И я там, где хочу быть. Не открывай глаз. Спи.

К стуку примешивалось тяжелое папино дыхание. Ритмичные судорожные вздохи. Стало тревожно. Папе не следует так напрягаться. Он умрет. (Среди тайных страхов моего детства одним из мучительных было опасение, что папа скоро умрет — слишком уж он смахивал на скелет. Тогда я еще не разбирался в худяках, жиряках и накачанных.)

Воображаемая сцена переменилась, отодвинулась в прошлое на десять тысяч лет, если не больше. Мы — первобытная семья у себя в уютной пещере. Щекой и подбородком я прижимаюсь к грубому меху медвежьей шкуры, которую носит мама. А хрипло дышит дракон, обнюхивающий снаружи лаз в пещеру. На огне костерка папа кует бронзовый меч. Им он убьет дракона.

Я открыл глаза. Последнее видение было ближе к реальности. Я лежал в пещере на чем-то очень мягком, облегающем неумолимое давление вездесущей силы тяжести. До подбородка меня укрывал мех с очень длинным ворсом.

Прямо напротив, у обнесенного стенками костерка, от которого веяло жаром, сидел индеец. Всякий раз, когда раздавался хриплый вздох, над алой россыпью между стенок поднимались призрачные язычки пламени. Хрипло вздыхали кузнечные меха. Индеец нажимал на них коленом.

На горне лежало плечо моего экзоскелета. Оно багровело в средней своей части — там, где была вмятина. Вмятина выглядела не такой большой, как мне помнилось.

Руки индейца были защищены рукавицами. Он переложил экзокость на наковальню и застучал молоточком, еще больше ее выпрямляя.

Плечо было по-прежнему скреплено с экзоскелетом. Об остальных вмятинах напоминали только радужные пятна на металле. Грудной клетки я не увидел.

Индеец был другой, не тот, который втащил нас в веенвеп. Волосы у него были совсем серебряные, лицо изрезано глубокими морщинами. Укрытые среди них черные глаза следили за мной, пока он продолжал стучать молоточком. Возле него лежали три мои саквояжа. Я им обрадовался.

Плечо перестало багрово светиться. Вмятина исчезла бесследно. Индеец указал на меня молоточком и задумчиво произнес:

— Одно я узнал, Смерть. Без твоей брони ты очень слаб.

Я улыбнулся ему и пошевелил указательным пальцем. Я не думал, что он заметит это движение. Но его глаза скосились. Возможно, моя рука лежала поверх укрывавшей меня бизоньей шкуры.

Позднее я выяснил, что лежал так покойно на трех пуховых перинах, которые в какой-то степени имитировали эффект невесомости. Пух был гагачий, и я благословлял этих побеждающих тяготение птиц, которые настолько лелеют своих птенцов, что устилают для них гнезда пухом, выщипанным из собственной груди.

Я вдруг ощутил жажду и голод. И, словно ощущение это явилось сигналом, в поле моего зрения, улыбаясь, вошли Рейчел-Вейчел и Ла Кукарача, причем рука первой ласково лежала на плече второй. Обе они в багряных отблесках горна выглядели очаровательно. Рейчел была в своем одеянии Черной Мадонны, Ла Кукарача — в огненно-красном платье с поясом и ожерельем из чеканного серебра. Она шла, гордо подняв голову. Рейчел же приходилось нагибаться, чтобы не задевать головой сталактиты.

Рейчел молча откинула бизонью шкуру и занялась осмотром моей израненной груди — там добавляла антисептика, тут заменяла пластырь, а Ла Кукарача, используя уголок горна как плиту, заварила на воде жиденькую овсянку, в которую добавила мои белковые питательные пилюльки.

Пока питательная пища возвращала мне силы, я лениво дивился такому дружелюбию милых девочек. Когда я видел их вместе в последний раз, они дрались из-за меня, точно волк с овцебыком. Теперь — заключили перемирие. Да только что оно сулит мне?

Вошел Эль Торо и встал у моего ложа. На его смуглом лице играла суровая усмешка.

— Как ты себя чувствуешь, товарищ? — спросил он.

— Гораздо лучше, — ответил я.

— Bueno! — сказал он с кивком, подобным удару молотка аукционщика. — Нет, правда очень хорошо. Завтра в Талсе ты начнешь свои труды во имя революции.

— Вряд ли получится так скоро, — сообщил я ему хриплым басом. (Пусть эти плюгавые марксисты не воображают, будто могут мною командовать! Необходимо с самого начала занять твердую позицию.)

— Ваши металлообрабатывающие товарищи достаточно прилично выпрямили мои кости, насколько я могу судить. Но я лично — разумеется, с помощью индейца, который будет держать что нужно и подавать что нужно — должен подсоединить тросики, отрегулировать их натяжение и проверить каждый моторчик, проводок и деталь.

— Вовсе нет. — Эль Торо сделал знак, и в поле моего зрения, позевывая и протирая глаза, появился не кто иной, как профессор Фаннинович. Он стукнулся лбом о сталактит и выругался по-немецки.

— Мы его похитили еще до того, как вытащили вас из бассейна, — с гордостью объяснил Эль Торо. — Это он руководил восстановлением твоего скелета. Он работал всю ночь и всю первую половину дня. Три часа назад мы позволили ему отдохнуть.

— Вынудил меня, ленивый и расхлябанный недочеловек! — рявкнул на него Фаннинович, вставил в правый глаз монокль и, быстро взглянув на угрожающе низкий потолок, выпрямился во весь рост, чтобы удобнее было облить всех нас презрением.

— Извольте понять, — сказал он резко, — что я брезгую всеми вами и вашей невежественной сентиментальной революцией. Когда республика Единственной Звезды, носительница благороднейшего фашизма, схватит вас, что неизбежно, я буду улыбаться вашей каре, надеясь, что она будет жесточайшей. И если казнь, то только после пыток!

— Ну и ну, Фанни, — обиженно произнесла Рейчел. Пропустив ее слова мимо ушей, он нацелил свой злобный взгляд на меня:

— Это относится и к тебе, жалкий скоморох из космических трущоб!

Тут он расслабился, стал пониже ростом и, пожав плечами, добавил с улыбкой:

— Однако я безнадежно влюблен в ваш несравненный экзоскелет. Это мания, навязчивая идея; тут бессильны и самые строгие мои милитаристские принципы и убеждения. Через двенадцать часов ваш экзоскелет будет даже лучше, чем когда вы получили его от русско-американских свиней Циркумлуны.