Больше всего меня поразил цвет этой взлетающей фонтанами, струящейся, все затопляющей, вездесущей крови — не багровой, какой мне всегда представлялась кровь в больших количествах (видеть такое мне не доводилось), но фосфоресцирующе-карминной, почти алой, ассоциирующейся с тропическими красками, губной помадой, клоунскими румянами.

Тут я ощутил болезненный толчок чьего-то локтя, и видение рассеялось. Ла Кукарача напомнила мне, что реплика под мой выход уже прозвучала.

Я вышел на эстраду, точно во сне. Аплодисменты, которыми меня встретили, звучали тихо-тихо, словно доносились издали — не громче биения крови в моих ушах.

В Мешке при проверке на телепатические свойства я всегда выдавал отрицательную реакцию. Но я не мог понять, как одно лишь воображение могло создать у меня столь яркую картину бойни.

Кто-то — не я! — произнес: "Yo soi la muerte", и по меньшей мере пять минут я ощущал себя жуком под забралом оживших, обретших голос рыцарских доспехов.

Затем то ли видение бойни утратило силу, то ли я настолько вдохновился, что сумел начать синодик Вселенской Смерти.

Смех слышался лишь кое-где и негромкий, одобрения — тоже тихие, но нутряные. По-моему, мне еще никогда не доводилось в такой степени овладеть зрителями. Как выяснилось, даже чересчур. Видимо, я загипнотизировал и дозорных, и собственных товарищей — во всяком случае, когда я погрозил пальцем и произнес: "Мы должны рисковать собственной смертью, и, если понадобится, сеять смерть!", я, мне кажется, первым услышал легкий посвист воздуха и мягкое гудение, осторожно посмотрел вверх и одним моментальным взглядом охватил зависшие над нами шесть вертолетов с антеннами, спиральными проводами, прожекторами и всяческим электронным оборудованием под брюхом.

Затем — но мои глаза успели сощуриться в щелочки — площадь залил жаркий, пронзительно-белый свет.

Времени хватило, чтобы каждый зритель успел вскочить на ноги, бросить один взгляд, сделать один шаг.

Тут я почувствовал, что по моему телу словно рассыпаются искры, и оно начинает неметь.

В тот же миг все до единого зрители замерли и точно превратились в статуи. Примерно треть из них как раз переносила тяжесть с ноги на ногу, а потому, потеряв равновесие, повалилась на землю, однако выражение лиц и гротескно изогнувшийся торс ни на йоту не изменились.

Я оглянулся, обратив внимание, что мои движения утратили быстроту.

Мои товарищи двигались, — но замедленно, словно пытались бежать по горло в воде. Гучу направлялся ко мне — то есть к выходу на эстраду. Остальные приближались к дальним дверям склада или уже скрылись за ними.

Я снова взглянул на зрителей и, совсем завороженный, принялся по очереди подробно рассматривать их лица. Я ведь актер, и мимика — моя мания. Теперь я обнаружил, что Леонардо да Винчи был абсолютно прав, когда утверждал, что гримасы агонии и экстаза практически неразличимы. Однако я обнаружил и множество оттенков изумления, страха и ярости.

В целом замершие зрители удивительно походили на скульптурный шедевр Мэррея "Рабы тяготения": 793 крохотные фигурки по пояс, по плечи, по шею, по рот погружены в выпуклую поверхность лунного мрамора, знаменующего собой Луну, и судорожно пытаются вырваться из своего плена.

Мне пришло в голову, что я вижу перед собой, так сказать, импровизированную скульптуру, которую с изящной двусмысленностью можно было бы назвать "Рабы поля": ведь теперь я увидел, что с вертолетов, поддерживаемые заплечными винтами, прыгают вольные стрелки, а их товарищи смыкаются вокруг толпы — и каждый из них окутан предохранительной медной сеткой. Иными словами, электронные аппараты на вертолетах создавали поле парализующей энергии, от которой моих товарищей отчасти оберегли медные (или иные) стержни внутри черных прутьев решетки над сценой. Меня же и вовсе спас мой экзоскелет, сыгравший роль клетки Фарадея.

Стрелки в черных противогазах с совиными стеклами очков тоже представляли собой великолепное зрелище: черные гиганты в сплошной мозаике оправленных в золото брильянтиков.

Вытянутые пальцы Гучу медленно сомкнулись у меня на локте.

— Пошли, Черепуша, — с трудом прохрипел он. — Давай, друг! Ты сумеешь.

— Безусловно, — согласился я, быстро оборачиваясь. Я негодовал, что мое высокохудожественное видение "Смерть созерцает свои жертвы" столь бесцеремонно прервали, но, с другой стороны, черный был отчасти прав: события развивались очень быстро. А потому я принудил себя употребить самый вежливый свой тон, когда спросил: — Но что надо суметь?

— Смыться через склад, олух беломазый! — воскликнул Гучу. Эта попытка говорить громко и торопливо вкупе с завистливой яростью из-за легкости моих движений, дорого ему обошлась — он буквально повис на мне, захлебнувшись на последних двух словах.

Поскольку его упрек был тотчас подкреплен восклицательными знаками — стуком десятка канистр, посыпавшихся на крышу нашей клетки (причем некоторые проваливались оттуда на пол), я понял, что Гучу был прав стопроцентно, а моя попытка остаться сторонним наблюдателем кризисной ситуации, была, как всегда, неуместной. (Зато какой увлекательной!)

Мы оба инстинктивно сделали глубокий вдох. Затем из канистр, одна из которых упала у самых наших ног, потекла… нет, вырвалась смоляная чернота.

Я почувствовал, что чернота пощипывает меня сквозь мешкостюм, и мгновенно плотно закрыл глаза, рот и ноздри, зажав эти последние большим и указательным пальцами, а свободной рукой ухватил Гучу и гигантскими шагами устремился к заветной цели.

Лицо и руки щипало и жгло, но не настолько, чтобы вывести меня из строя.

Какой-то еще предмет брякнулся возле нас во тьме и принялся самодовольно талдычить:

— Я шестидесятисекундная бомба. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь. Пятьдесят…

— А я, дура-бомба, девяностолетний человек с большим запасом десятилетий, — огрызнулся на нее Гучу, и за свой бесшабашный вызов был вознагражден припадком мучительного кашля.

Я продолжал двигаться вперед. К счастью, длинные сценические монологи развили у меня объем легких, редкий для Циркумлуны, что кстати очень помогло мне в бассейне губернатора (или уже президента?) Ламара.

Когда отсчет шагов показал, что значительная часть склада осталась позади, я промыл веки водой из щечной пластины и рискнул еще раз оглядеться.

Мы почти выбрались из дыма. Впереди в пяти длинных шагах от нас из какого-то люка нам махала Ла Кукарача. Из ее глаз катились слезы. Свободной ладонью она зажимала нос и рот.

Я добрался до люка. Глаза мне отчаянно резало, но я заставил их скоситься вниз и увидел круглый колодец пятиметровой глубины с железными скобами, со дна которого тревожно пялился вверх отец Франциск.

Ла Кукарача стремительно соскользнула по скобам. Я поставил ступни Гучу на третью скобу, положил его руки на верхнюю (он совсем ослеп и мучительно кашлял) и поспешил за ним.

— Закрой крышку люка! — крикнула Лапонька.

Когда я протянул руки, ослепительно алый лазерный луч с шипением промахнулся по ним, ударил в металл люка и отразился от него под прямым углом вниз. Я ощутил ожог между правым бедром и коленом, и нога тотчас онемела. Пронзительно охнул от боли отец Франциск.

Я захлопнул крышку, запер ее и спустился по скобам на руках. Затем на одной ноге поскакал по низкому коридору, сгибаясь в три погибели. Лапонька и падре поддерживали меня по бокам.

Раздался взрыв, от которого завибрировал пол. Позади Гучу прохрипел:

— Бомбочка-то не блефовала! Терпеть не выношу лгуний! — И он выдавил из себя сиплый смешок.

К этому времени я успел убедиться, что правая нога отказала по следующей причине: один из бедренных проводков расплавился, и его концы беспомощно болтались, легонько позвякивая.

Кроме того, я заметил, что отраженный лазерный луч задел предплечье отца Франциска. Но кровь из раны не текла, так как от жара она сразу запеклась.

Затем мне помогли пролезть через круглый иллюминатор в какой-то приплюснутый цилиндр, где я и распростерся в полумраке рядом со своими товарищами. Кто-то закрыл иллюминатор и начал его задраивать, вращая колесо.