Но, опаленное войной, не ожесточилось и не зачерствело Ганькино сердце. Так же, как и при изображении Романа Улыбина в «Даурии», писатель рисует образ Ганьки в постоянном общении с природой. Молодость заново открывает для себя необъятный мир. «Стояла июньская лунная ночь, полная неизменно новой чарующей красоты. Кусты цветущей черемухи в садах и палисадниках походили на серебряные облака. Мерцали, переливаясь всеми красками, земля и небо». Это расцветающая молодость Ганьки, полная сладких предчувствий и неясного томления. «Он томился и не знал, чего хотела его душа От резкого запаха черемухи сладко кружилась голова, беспокойно стучало сердце. Залитая лунным светом улица, казалось, тонула в голубом прозрачном дыму, который мерцал и струился».

Так свершается извечный круговорот жизни. Его не могут остановить ни горечь от сознания невозвратимой потери родных и близких, ни думы о смерти. В романе есть удивительная в этом отношении сцена. Ганька с матерью — на кладбище, где лежит зарубленный карателями его отец.

«Они остаются, а я ухожу, — думал он про отца и деда. — Завтра, и через год, и через десять годов я буду видеть это солнце, эту землю, а они не увидят больше ничего… Горчайшей жалостью переполнилась его душа, но в то же время он глядел вокруг и с эгоизмом молодости радовался, что живет, видит и еще долго-долго будет видеть залитые солнечным ливнем благословенные навеки просторы отчего края».

Интересно и своеобразно решена в книге К. Седых судьба бывшего поселкового атамана Елисея Каргина. Писатель прослеживает во всех подробностях сложные и мучительные поиски этим человеком своего места в жизни, в развернувшейся ожесточенной борьбе. Судьба его драматична. В метаниях Каргина отразились по-своему настроения тех слоев сибирского середняцкого казачества, перед которыми революция властно ставила задачу — сделать свой окончательный выбор. Образ Каргина, как и судьба его, наглядно свидетельствовали о тех действительно сложных противоречиях эпохи революционной ломки, которые не укладывались ни в какие заранее придуманные схемы.

Революция безжалостно разрушила его привычную, устоявшуюся жизнь поселкового атамана, и вот в годы гражданской войны Елисей Каргин оказывается на распутье. Вначале он не прибивается решительно и твердо ни к тому, ни к другому берегу. С обострением борьбы он против своей воли, самой логикой вещей втягивается в стремительный вихрь событий. Так Каргин примыкает к белогвардейскому лагерю, становится во главе белой дружины. Но он никак не мог примириться ни со зверскими порками, ни с пытками и расстрелами. «Расстрелами и порками, — говорит он, — мы сами плодили партизан, и я не хотел быть карателем».

Каргин делает безуспешные попытки спасти из рук карателей своих односельчан, стремится поднять восстание против Семенова. Оказавшись в конце концов со своей семьей за границей, бывший казачий атаман испытывает гнетущую тоску по родине, по дому. Каргин проходит мучительный и тягостный путь изгоя, лишенного родины. Он узнал, как горек хлеб на чужбине. Ему, гордому и знающему себе цену человеку, приходится сносить насмешки и издевательства, выполнять унизительные поручения чванливого китайского купца, из милости и тщеславия взявшего к себе в работники недавнего поселкового атамана. «Многого, — признается Каргин в минуту откровенности, — я раньше не понимал, пока в беженской шкуре не побыл, унижения и бедности не испытал».

Но и теперь еще Каргину кажется, что если бы белые действовали иначе, народ не пошел бы за большевиками. Он вынашивает мечту о какой-то особой казачьей державе. Каргин охотно соглашается помогать генералу Шемелину в выполнении задуманной им авантюры.

Как раз в этот-то момент душевного бездорожья, крайней растерянности и смятения и начинает полковник Кайгородов, семеновский холуй и палач, втягивать Каргина в свои замыслы, стремясь сделать из него беспринципного убийцу и бандита. Так Каргин все более и более запутывается. Он жадно ловит каждое слово, доходящее с покинутой родины и одновременно боится за свою жизнь. Ему тяжко идти на поклон к людям, которыми он когда-то распоряжался, а теперь они же и будут смеяться над ним.

И все-таки он находит, наконец, в себе силы, чтобы разорвать паутину, в которой все более запутывался. Пройдя через унижения и позор изгнанника, обнищавший и вволю настрадавшийся человек этот возвращается, наконец, в родные места, на землю отцов и дедов. Но нелегок этот путь к народу. И К. Седых как художник говорит об этом во весь голос, не скрывая от читателя всех этапов этого горького обретения однажды потерянной родины.

Значительное место в новой книге К. Седых отведено показу разложения белогвардейщины, исторической обреченности ее неправого дела. Буквально десятки страниц посвящены описанию вожаков белого движения — Семенова, Унгерна и их ближайших сподвижников, таких же беспощадно жестоких и извращенных, как и сами главари бандитских орд. Особенно удался писателю зловещий образ начальника унгерновской контрразведки Сипайло, мерзкого старика с вкрадчивыми кошачьими манерами хищника.

Изображение лагеря контрреволюции у Седых нигде не переходит в карикатуру, в нехитрые приемы лубка и плаката при обрисовке врага. Как истинный художник, он соблюдает чувство меры, хорошего писательского такта. Его Унгерн, Сипайло, Кай юродов, Рысаков или же такая по сравнению с этими матерыми хищниками мелкая сошка, как рядовые каратели Петька Кустов и Кузьма Поляков, потому и страшны и отвратительны, что они показаны со всей человеческой и беспощадной правдой. Спокойно и хладнокровно, как о чем-то будничном и привычном, говорит Петька Кустов о своем намерении расправиться с семьей Улыбиных. Кузьма Поляков хвастается, как высшей наградой, тем, что и по его спина ходила знаменитая бамбуковая палка сумасшедшего барона.

Лагерь врага многолик и разнообразен. Есть в нем и отпетые головорезы, и забывшие честь и совесть русского человека генералы и офицеры, вроде генерала Шемелина, и просто неудачники, неврастеники и маньяки.

В иных случаях, при изображении облика врага К. Седых подчеркивает подчас и мужество, и стойкость, и военную выправку всех этих казачьих урядников, есаулов и полковников, выброшенных народом на свалку истории.

Разумеется, здесь нет и не может быть какой бы то ни было моральной реабилитации белого движения Дело в другом. Просто художник отказался от традиционного штампа в изображении врага, стремясь подать его во весь рост. С тем большей силой и потрясающей правдой прозвучала в его романе трагическая обреченность вольных или невольных приверженцев старины, мира насилия и угнетения. Символически звучат слова, завершающие рассказ о бегстве каппелевцев: «Было четыре часа пополудни, когда последние каппелевские части пересекли границу. Уходя вслед за ними, бронепоезд кадил над степью густым поминальным дымом. Но подувший с севера ветер быстро разогнал и рассеял этот траурный дым у последних рубежей России».

Верный исторической правде, писатель заставляет почувствовать и трагедию тех русских людей, которые по недоразумению оказались по другую сторону баррикады. Как известно, к белогвардейцам иногда попадали и случайные люди — какой-нибудь Агейка Бочкарев, вечный батрак и перекати-поле, обманутые эсеровской пропагандой уральские рабочие из ижевско-воткинской дивизии, что дрались под красным знаменем на стороне Колчака. В романе хорошо показана эта сложная борьба и запутанность человеческих судеб в бешеном круговороте событий. «У Семенова, — пишет автор, — служили и такие казаки, которые могли бы с горькой иронией сказать о себе: „Солому едим, а форсу не теряем“.