Зазвонил телефон. Амадье поднес трубку к уху и заюлил:

— Да, господин начальник… Слушаюсь, господин начальник… Я сейчас не один… Да… Так точно.

Мегрэ знал, о чем идет речь. На другом конце коридора Филиппа ввели к начальнику.

— У вас что-нибудь ко мне? — поинтересовался Амадье, вставая. — Вы же слышали: меня вызывает начальник.

— Несколько мелких вопросов. Во-первых, известно ли было Кажо, что Пепито вот-вот возьмут?

— Не знаю. К тому же не понимаю, почему это так важно.

— Извините, я знаком с Кажо. Я знаю, какую роль он играет в «конторе». Знаю также, что иногда при осведомителях откровенничают. Был ли он здесь дня за два-три до убийства?

— По-моему, был. Да, припоминаю.

— Второй вопрос. Известен ли вам адрес Жозефа Одна, официанта из кафе, проходившего по улице Фонтен как раз вовремя, чтобы успеть столкнуться с Филиппом.

— Он ночует в гостинице на улице Лепик, если не ошибаюсь.

— Вы хорошо проверили алиби Кажо?

Амадье изобразил улыбку.

— Послушайте, Мегрэ, я все-таки знаю свое ремесло.

Но это был еще не конец. Мегрэ углядел на письменном столе желтую картонную папку со штампом отдела охраны нравственности.

— Это уже донесение о задержании Фернанды Боске?

Амадье отвел глаза, вероятно прикидывая, стоит ли объясняться начистоту, но он уже взялся за дверную ручку и поэтому ограничился вопросом:

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что Кажо добился задержания этой девушки отделом охраны нравственности. Где она сейчас?

— Не знаю.

— Позволите мне заглянуть в дело?

Отказать было трудно. Мегрэ наклонился, прочел несколько строк и сказал:

— Сейчас она, должно быть, в антропометрии.

Вновь зазвонил телефон. Амадье сделал нетерпеливый жест.

— Извините, но…

— Знаю: вас ждет начальник.

Мегрэ застегнул пальто и вышел из кабинета одновременно с Амадье. Но не свернул на лестницу, а дошел вместе с ним до приемной с красными креслами.

Мегрэ толкнул обитую дверь.

— Спросите, пожалуйста, шефа, не примет ли он меня.

Служитель, а затем Амадье исчезли в кабинете начальника уголовной полиции, куда до них ввели Филиппа. Мегрэ ждал, стоя со шляпой в руке.

— Начальник очень занят и просит вас зайти во второй половине дня.

Мегрэ повернулся кругом, вновь прошел через толпу инспекторов. Лицо его чуть посуровело, но он считал нужным улыбаться и улыбался невеселой улыбкой.

Он не вышел на улицу, а углубился в узкие коридоры, откуда извилистые лестницы вели на чердак Дворца правосудия. Добрался наконец до антропометрической службы и распахнул дверь. Осмотр женщин уже закончился. В помещении, выкрашенном в серый цвет, укладывая как попало одежду на скамьи, раздевалось с полсотни задержанных ночью мужчин.

Раздевшись, они поочередно проходили в соседнюю комнату, где сотрудники в черных халатах брали у них отпечатки пальцев, сажали на антропометрический стул и громко объявляли результаты измерений, как продавцы в универмаге криком сообщают кассиру о выручке.

Здесь разило потом и грязью. Большинство мужчин, обалдев от стыда за собственную наготу, покорно давали гонять себя из угла в угол и тем более неловко выполняли распоряжения персонала, что зачастую не знали по-французски.

Мегрэ сердечно пожимал руки служащим, выслушивая неизбежное:

— Приехали встряхнуться? Как там в деревне? Хорошо? А уж в такую погоду, наверно, просто великолепно.

Комнатушку фотографа освещал холодный свет неоновой лампы.

— Много прошло женщин за утро?

— Семь.

— Учетные карточки у вас?

Карточки валялись на столе — их еще не классифицировали. Третьей была Фернанда: пять пальцевых отпечатков, неумелая подпись, жестоко реалистический словесный портрет.

— Она ничего не сказала? Не плакала?

— Нет. Вела себя очень послушно.

— Знаете, где она сейчас?

— Мне неизвестно, выпустили ее или продержат день-другой в Сен-Лазаре.

Взгляд Мегрэ обежал голых мужчин, стоявших шеренгой, как в казарме. Он поднес руку к шляпе и попрощался:

— До свиданья.

— Уже уходите?

Мегрэ проследовал по лестнице, где не было ни одной ступеньки, на которую тысячу раз не ступала бы его нога.

Другая лестница, еще более узкая, чем первая, вела в лабораторию, где ему были знакомы малейшие закоулки, самые неприметные колбы.

Потом он вновь очутился на третьем этаже, откуда схлынула толпа инспекторов. У дверей начали рассаживаться посетители: одних вызвали, другие явились с жалобами сами, третьи имели что-то сообщить.

Мегрэ провел в этой атмосфере большую часть жизни, но сегодня, неожиданно для себя, он оглядывался вокруг с чувством, похожим на отвращение.

Неужели Филипп все еще в кабинете начальника?

Вероятно, нет. Сейчас он уже взят под стражу, и двое бывших коллег препроводили его к следователю.

Что наговорили ему за обитой дверью? Достало ли у начальства искренности без обиняков заявить:

— Вы допустили неосторожность. Против вас столько улик, что общественность не поймет, почему вы до сих пор на свободе. Но мы воспользуемся вами, чтобы докопаться до правды. Вы останетесь одним из наших.

Нет, этого ему наверняка не сказали. Мегрэ чудилось, что он слышит, как начальник полиции, нехотя помогая Амадье, выдавливает между двумя приступами притворного кашля:

— Инспектор, у меня действительно нет оснований радоваться вашему поступлению к нам на службу. Благодаря протекции вашего дяди оно далось вам легче, чем кому бы то ни было. Оказались ли вы достойны такой чести?

Амадье подвинчивает гайку еще крепче:

— С этого момента вы передаетесь в руки следователя. При самых благих намерениях мы ничего не можем для вас сделать.

А ведь этот Амадье с его длинным бледным лицом и каштановыми усами, которые он беспрерывно подкручивает, человек не злой. Но у него жена и трое детей, в том числе дочь, а значит, необходимо позаботиться о приданом.

Ему вечно мерещится, что все вокруг в заговоре против него. Он убежден, что каждый зарится на занимаемую им Должность и думает лишь об одном: как бы его подсидеть.

Что касается начальника уголовной полиции, ему осталось два года до предельного возраста, и до тех пор он будет избегать осложнений.

Происшествие представляло собой банальную уголовную историю, то есть не выходило за рамки текучки. Кому же охота рисковать и нарываться на неприятности ради того, чтобы прикрыть оступившегося молодого инспектора, который, к тому же, приходится племянником Мегрэ?

Что Кажо — гадина, знают все. Он и сам этого не скрывает. Не брезгует никакой поживой. И когда продает кого-нибудь полиции, это означает, что человек перестал быть ему полезен.

Вот только гадина он опасная. У него приятели, связи. Особенно ловок он в защите. Конечно, в свой день и час он тоже накроется. С него давно уже не спускают глаз. Проверили даже его алиби. И вообще, следствие ведется честно.

Но кому нужно чрезмерное рвение? И особенно этот Мегрэ с его манией соваться куда не просят!

Бывший комиссар добрался до плохо вымощенного дворика перед судом по делам несовершеннолетних, где ждали совсем уж убого одетые люди. Несмотря на солнечную погоду, здесь было свежо и в тени, между булыжниками, еще поблескивал иней.

— Ох уж этот кретин Филипп! — проворчал Мегрэ, которого начинало мутить при одной мысли о происходящем.

Он отчетливо сознавал, что ходит по кругу, как цирковая лошадь. Дело шло не о том, чтобы додуматься до чего-то гениального: в делах, связанных с полицией, от гениальных мыслей проку мало. Речь также не шла и о том, чтоб найти неожиданный след или не замеченную никем улику.

Все было проще и грубее. Кажо убил или приказал убить Пепито.

Требовалось одно — заставить Кажо наконец признать: «Это правда».

Теперь Мегрэ бродил по набережным неподалеку от плавучей прачечной. Он не имел права вызвать Нотариуса в кабинет и продержать там несколько часов, сто раз повторяя один и тот же вопрос, а при нужде и поприжать так, чтобы сдали нервы.