Нарбутас с трудом поднял обессилевшую руку. Ударить он уже не мог. Его хватило только на то, чтобы ткнуть разбитыми костяшками пальцев в напомаженную голову франтика.

Однако этого движения оказалось довольно. Голова хулигана мотнулась и повисла. Нож со звоном упал. Франтик как-то странно взвизгнул и покатился по земле.

Кузнец оперся о стену. Кровь с безумным шумом носилась по его жилам. Целый мир грохотал и вопил в ушах. Перед глазами бушевали радужные вихри. Последней ясной мыслью его было: «Я здоров… Здоров!…»

Он скользнул спиной по стене и, теряя сознание, повалился на бесчувственные тела хулиганов.

В таком состоянии и застал его прибежавший милиционер.

– Оглох, что ли? Левей, говорят тебе, чурбан ты безглазый!

Теперь Губерт не обижался на Нарбутаса. С радостной готовностью хватил он по поковке. Он был уверен, что не промахнулся.

Но кузнец прогудел досадливо, совсем как прежде:

– Дай-ка мне.

Губерт испуганно обеими руками прижал кувалду к груди:

– Нет, нет, дядя Нарбутас, вам нельзя!

Юноша сказал это намеренно громко, почти выкрикнул.

От соседних горнов двинулись Копытов и Виткус.

Но Нарбутас успел выхватить кувалду из рук Губерта и с силой обрушил ее на поковку. Потом вызывающе посмотрел вокруг себя. Правый глаз его был прикрыт повязкой, ухо забинтовано, скулы, лоб, подбородок – в черных крапинках пластыря. Но то, что оставалось от лица, расплылось в озорной, подкупающей улыбке. А единственный глаз лукаво сощурился: еще, мол, не вечер, мужчины!

Копытов засмеялся и вернулся к своей наковальне.

Ваткус неодобрительно поджал тонкие губы.

– Ай-яй-яй! – сказал Копытов насмешливо.

С притворным сожалением покачал он своей низко остриженной головой. Он сохранил не только мальчишеские ухватки, но и стрижку подростка: по бокам коротко, впереди чубчик. В утешение Виткусу он добавил:

– Ну, тюкнул человек разочек. Подумаешь! Ничего ему не сделается.

В обеденный перерыв кузнецы уселись на зеленом откосе под забором. Заводскую столовую все еще перестраивали, а тащиться в закусочную за два квартала по жаре не хотелось. Так славно сидится на травке в прохладной тени старой липы. Зайончковский перевернулся на спину, смотрел, щурясь, на ослепительно-синее небо и медленно перебирал четки. Виткус сорвал одуванчик, дунул на него и задумчиво следил, как оседают разлетевшиеся в воздухе крошечные парашютики. Нарбутас смежил единственный глаз и, казалось, дремал. Дремал и подсевший к кузнецам Слижюс. Всеми овладела сладостная лень обеденного перерыва. За изгородью шумели могучие ели в парке Вингис, ветер гнал оттуда свежий, чуть пряный запах хвои. Один Копытов хлопотал, раскладывая на чистых газетах помидоры, желтоватый просоленный сыр с тмином, сочные ломти копченого угря, источающие розовый жир. Потом он вынул из сумки бутылку пива и выразительно щелкнул по ней ногтем.

Нарбутас очнулся и протянул пластмассовый стаканчик. Друзья переглянулись. Все знали, что он прежде не пил даже пива.

– Слушай, герой, – сказал Слижюс, – ты все-таки не зарывайся.

Виткус покосился на стаканчик Нарбутаса и сказал:

– Смотрите на него, клебонишкой обзавелся.

– Чем, чем? – удивился Копытов.

Он говорил по-литовски не хуже, чем по-русски, но некоторых разговорных словечек все-таки не знал. Большой рот его заранее складывался в веселую улыбку.

Виткус пояснил:

– Клебонас – это клебонас. Ну что ты, не понимаешь? Это главный ксендз в костеле, настоятель по-вашему, или как там его. Ну, у него рюмка, значит, по чину солидная, граммов на сто, клебонишкой она называется.

Зайончковский буркнул:

– Не остроумно.

– А что, скажешь, в народе так не говорят?

Зайончковский, как всегда, ответил не сразу. Мгновение длилась эта пауза, но именно она лишала его речь прямоты.

– Мало ли чего в народе говорят, – недовольно сказал он наконец.

Он не любил насмешек над всем, что относилось к Церкви.

Нарбутас высоко поднял свою клебонишку и комически-торжественным голосом провозгласил тост, подмигнув при этом в сторону Зайончковского;

– Ну, мужчины, дай бог, чтобы бог дал!

Все засмеялись.

Копытов отправил в рот кусок угря и проговорил невнятно:

– Пускай Антанас лучше расскажет, где его путевка.

– А я ее сунул под бюст Иозаса.

Грохнул смех, да такой громкий, что с мохнатой ели, переваливавшей через забор, взлетела стая ворон, треща крыльями и гортанно отругиваясь.

Кто бывал у Нарбутаса дома, тот знал, что там на комоде стоит гипсовая статуэтка Гоголя, приобретенная когда-то из-за поразительного сходства с Иозасом Вит«кусом. Великий сатирик, ссутулившись и уныло свесив длинный нос, меланхолически взирал на пылившиеся под его пятой прошлогодние квартирные жировки, старые письма, пожелтевшие театральные программки. В этот бумажный хлам Нарбутас сунул путевку в Кисловодск, добытую для него завкомом.

– Смейтесь, смейтесь, мужчины, – укоризненно сказал Виткус. – А все-таки курорт – это курорт. Когда я в Сухуми…

Кузнецы закричали:

– Слышали! Слышали!

– Когда едешь пароходом, кругом море. Прямо чудеса, Виткус процедил, обиженно поджав тонкие губы:

– Обратно я не морем, я летел.

– И кругом, верно, был воздух, а? – с ехидной вежливостью осведомился Нарбутас.

Виткус попробовал было оскорбленно надуться, но не выдержал и присоединился к общему смеху. Некоторое время все молча ели. Наконец заговорил Зайончковский. Он обтер свои отвислые седоватые усы, закурил, привалился спиной к забору и, дремотно глядя вдаль, сказал:

– Прошлый год жена ездила в Друскеники. Пила там какую-то тухлую водичку. Помогло это ей, как мертвому греку банки. Только потратилась.

– А что врачи говорят? – лениво поинтересовался Слижюс, тоже закурив.

Зайончковский пренебрежительно пожал дюжими плечами. Потом:

– Дура она, что ли, по врачам бегать?

Слижюс сокрушенно покачал головой:

– А ведь с виду, Стефан, ты как будто человек культурный.

Копытов закричал:

– Ай, Костас, иди ты со своими врачами! Что, ты не видишь по Антанасу, чего они стоят, все эти твои врачи с их шприцами и порошочками, чтобы их разорвало!

Подручные, из подражания кузнецам также расположившиеся на траве со своей снедью, жадно прислушивались к их разговору.

После случая с Нарбутасом в кузнице было принято подтрунивать над медициной. Вот они, наши лекари! Хотели упечь Антанаса в инвалиды. Ничего себе калека, а? Один голыми руками расклепал трех вооруженных хулиганов.

Описание этого боя каждый мог прочесть в свежем номере цеховой стенгазеты «Механизатор». Там же красовалась вырезка из «Советской Литвы» с рассказом о мужестве старого кузнеца. И рядом – приказ по милиции и благодарность Нарбутасу, а также письмо от спасенной им девушки. А над всем этим фотография кузнеца – в шляпе с лихим заломом, с веселой, хитроватой улыбкой на моложавом лице.

Копытов не умолкал:

– Так что, ты говоришь, наши мудрецы медики у тебя там нашли, Антанас? Аппендицит? Холеру?

Зайончковский язвительно вставил:

– Сердечко у него, видишь ли, цыплячье, у этого бугая.

Виткус добро улыбался всем своим длинным лицом и повторял:

– Потеха, мужчины!

А Копытов не унимался:

– Как? Как? Повтори еще раз, Антанас. Процедурки? Легкие куриные котлетки? Ой, не могу, чтоб меня разорвало! А еще что? Может, мамку, чтоб она тебя кормила на ночь титькой?

Кузнецы заставляли Нарбутаса без конца рассказывать о поликлинике. Он охотно соглашался. Каждый раз он украшал свой рассказ новыми фантастическими подробностями. Сейчас он уверял друзей, что «у этого краснорожего доктора Стубры карманы полны камешками. Ну что вы, не понимаете? Разрезал больному печенку или там мочевой пузырь, а они, оказывается, здоровые. Так он больному под нос камешек – вот, мол, дорогуша, что я выудил из вашего пузыря…»

Потом шли рассказы других кузнецов. Никто не хотел отстать.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: