Будет очень неплохо, если мы на этой первой встрече, которая, надеюсь, не будет последней, установим некоторые взаимоотношения читательско-писательского порядка и поможем друг другу уяснить некоторые вопросы, которые до настоящего времени остаются неразрешенными.
Дискуссия о литературном языке, развернувшаяся вокруг «Брусков» Панферова, со всей наглядностью показала наши слабые стороны, обнаружила, что мы, писатели, в погоне за актуальной тематикой, желая отобразить нашу ярчайшую эпоху, зачастую пренебрегаем качеством наших произведений и даем недоброкачественную продукцию. Горький совершенно справедливо спрашивал: почему если рабочий какого-либо предприятия работает плохо и дает бракованную продукцию, то это считается у нас преступлением, это клеймится в печати, порицается общественностью, почему же в отношении писателя, который выпускает продукцию плохого качества, мы ограничиваемся легкими критическими розгами — этаким наказанием, которое вообще для писателя является не особенно ощутимым?! Почему в отношении такого писателя, который может, но не хочет работать тщательно, мы не применяем более мощных средств воздействия?
А что такое мощные средства воздействия? Это ваш читательский полновесный голос, который будет заставлять писателя продумать тысячу раз один и тот же вопрос, думать над каждым оборотом фразы, думать над идеей и построением повести, романа, стараться, чтобы его произведение звучало во много раз сильнее, и будило, и звало на борьбу, и вдохновляло бы на дело доблести, чести и геройства. Я думаю, что ваш голос, рабочих читателей, будет, несомненно, решающим голосом в таких делах.
Теперь еще замечание в порядке разговора о литературе. У нас с некоторых пор существует такое читательское убеждение, которое, по существу, является неверным и неправильно ориентирует писателей. Вы читаете то или иное произведение, допустим — «Ведущую ось» Ильенкова. Неплохой роман, который пытается показать жизнь крупнейшего коллектива паровозостроительного завода. Роман, правда, с недостатками, на которые указывал Ильенкову Горький, роман, вокруг которого развернулась некогда горячая дискуссия в литературных кругах и, пожалуй, еще недостаточно оцененный всей советской читательской общественностью, — читаете и говорите, что вот замечательно: нашелся такой писатель, который показал нас — рабочих паровозостроительного завода, показал ячейку, старого рабочего в его быту и в семье, на производстве у станка, но как же он обошел молчанием взаимосвязь города с деревней? И примерно с таким критерием норовят многие читатели и критики подойти к каждому произведению. Если это о колхозной деревне, то тоже говорят, что хорошо, мол, показал ячейку, деятельность комсомола, партии, рост женщины, но как же мог упустить кооперацию?
Надо все-таки иметь в виду, что существует такая хорошая поговорка: самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет, и есть другая поговорка: нельзя объять необъятное. А зачастую к писателям подходят с несоразмерными требованиями, забывая, что, пожалуй, ни один писатель не в силах охватить во всей многогранности все события, все переломы, все видоизменения, которые происходят в нашей стране каждодневно, ежечасно. Если завод сегодня представляет одну картину, то через год этот завод уже трудно узнать. Всякий пишущий может оказаться в положении кинорежиссера Эйзенштейна, который взялся снимать картину под названием «Генеральная линия». В то время (в 1928—1929 гг.) партия прилагала все усилия к тому, чтобы сколотить единоличные крестьянские хозяйства в карликовые колхозы. На это дело затрачивались средства, отпускались кредиты, создавались товарищества по совместной обработке земли, или ТОЗы, которые существовали, правда, еще единицами. На определенном этапе это была «генеральная линия». Но когда Эйзенштейн доснимал до 1930 года, то в 1930 году произошла сплошная коллективизация, — и из картины Эйзенштейна генеральной линии не получилось.
В таком положении бываем и мы, писатели. Я писал «Поднятую целину» по горячим следам, в 1930 году, когда еще были свежи воспоминания о событиях, происшедших в деревне и коренным образом перевернувших ее: ликвидация кулачества как класса, сплошная коллективизация, массовое движение крестьянства в колхозы.
И когда под свежим впечатлением этих событий я стал писать «Поднятую целину», дописал до конца первую книгу, то я стал перед проблемой: в настоящий момент уже не это является основным, не это волнует читателя — и такого, о котором ты пишешь, колхозного читателя. Ты пишешь, как создавались колхозы, а встает вопрос о трудоднях, а после трудодней встанет вопрос уже о саботаже 1932 года. События перерастают, перехлестывают людей, и в этом трудность нашей задачи.
По вопросу о качестве литературной продукции. После Всесоюзного съезда писателей перед каждым из нас, пишущих, вплотную встал вопрос: как писать дальше? На съезде были не только писатели. Там были представители от читательских масс, были представители от колхозников, от рабочих, от Красной Армии. Этот массовый читатель выходил на трибуну и предъявлял нам, писателям, такой колоссальный счет, который, нужно прямо сказать, будет очень трудно оплатить в ближайшее время. Этот читатель говорил, что мы плохо работаем, недостаточно работаем над языком, что на наших произведениях начинающий писатель если и может учиться, то с трудом, а этих писателей огромное число. И действительно, молодые писатели идут с каждого завода, из колхоза, рост этих писателей дорог нам крайне, так как это люди, которые будут при нашей помощи и поддержке замещать нас. Наша ответственность за их развитие очень велика. А мы не только выпускаем иногда плохую в литературном отношении продукцию, мы не только замедляем этим рост молодых писателей, но и отрицательно влияем на воспитание нашего молодого поколения.
Совершенно законны замечания рабочих читателей о том, что писатели частенько злоупотребляют вольными словечками, которые, к счастью, уже выходят из рабочего обихода и являются позорным пережитком прошлого. У нас зачастую писатели (и я грешен в этом) писали из расчета, что «из песни слова не выбросишь», и забывали, что книги наши читает не только взрослый читатель, который прочтет и отнесется с усмешкой к языковой вольности, но читает и молодежь, 13—14-летние подростки, которые черпают из книг обороты речи и вольные слова. А затем эти слова входят в обиход молодежи, проникают в семью и школу. Я считаю, что этот вопрос должен подвергнуться и уже подвергается пересмотру каждым писателем. Надо каждому из нас, пишущему, еще раз и крепче продумать, как мы будем работать на пользу рабочего класса и нашей партии, какими средствами будем отображать величайшую эпоху, какими средствами сможем полнее насытить наши произведения, чтобы они звучали доподлинным набатом не только внутри страны, но и за рубежами ее, чтобы книги наши заряжали нашего советского читателя на дальнейшую работу и помогали пролетариям Западной Европы и угнетенным народам колониальных и полуколониальных стран сбросить капиталистическое иго.