— Решили отрубать заводу руки, — сказал он, увидав Богдана, — заместо чемоданов, что все понаготовили, лучше пресс вытянуть. Непорядок...

— Тронем с места, не довезем, развалим.

— И тронем, и довезем, и не развалим.

— Займешься, отец?

— Займусь, — пообещал старик. — Чего же не заняться... Разве уж так кисло приходится, Богдан? — старик снизил голос до шопота.

— Профилактика.

— Вам виднее...

Отец отошел, и Богдан заметил в нем ту же скорбь, какую он видел у Хоменко. Трудно и непривычно рабочему. Привыкший созидать, он не мог смириться с разрушением.

Танковое сражение, небывалое в истории по количеству вступавших в сражение машин, происходило на перевале старой границы государства. Тысячи танков бросились друг на друга, стреляли, скипалась броня, люди пели «Интернационал» и бросали гранаты, заклинивались башни, подрывались гусеницы. Скрежетало железо на горячих полях Украины и Белоруссии. Там сражался и сын Рамодана. Рамодан ждал конца сражения и страдал. Привезли раненых из-под Новоград-Волынска. Танки противника прорвались, но победа купилась огромной ценой. Раненые танкисты, обросшие коркой грязи и порохового дыма, говорили о сражении тихо, со стиснутыми зубами. На марлевых повязках просачивалась кровь, страдания физические усугублялись страданиями душевными.

Еще никто не знал тогда, что значение этого сражения выше громких побед, что тысячи уничтоженных германских танков значили больше, чем оставление нами обгорелой, исковерканной металлом земли.

Танкистов перевязывали, поили молоком и фруктовыми сиропами, давали спелую вишню и везли дальше.

От них Рамодан узнал о своем Петьке. Он храбро сражался, был тяжело ранен и, кажется, его успели вывезти... лейтенант с изломанными снарядом ногами знал Петра Рамодана и, скупо похвалив его, заснул.

Рамодан вышел из госпиталя твердыми шагами, сел в машину и поехал к Дубенко, в их семью. Рамодан остался теперь совершенно одиноким. Жена с меньшим сыном незадолго до войны поехала на границу, в гости к сестре, и тоже пропала.

— Петька-то мой... я с ним почти не простился, — сказал Рамодан Вале, — такой маленький и щупленький паренек. У него всегда было плохо с носоглоткой. Потом взяли в армию и вылечили... Теперь ранили... тяжело ранили...

— Ранили — вылечат, — утешала Валя, — вывезут в госпиталь, выходят.

— Конечно, вылечат, Валя. А я думаю, разве, что не вылечат? Вот и жена пропала, — ни слуху, ни духу.

— Где-нибудь едет, не успела сообщить.

— Конечно, едет где-нибудь. Не могла же она остаться у немца.

Рамодан пил чай, ел вареники с вишней, которые так вкусно готовила Анна Андреевна, но вдруг, отставив чашку, сидел в какой-то пустой задумчивости, уставясь глазами в одну точку. Потом встряхивался, застегивал пуговицы гимнастерки, крутил головой, улыбался.

— На то она и голова человечья, чтобы в нее ползли всякие ненужные мысли. Что там пишет Тимиш?

Танюша быстро приносила письма, перевязанные красной ленточкой, вынимала последнее письмо из конверта, покрытого печатью военной цензуры и номерами воинской части, и читала. Некоторые фразы пропускала, вспыхивала — они касались только ее.

— «Танюша, — читала она, — враг очень силен и опасен. Я боюсь, что многие не понимают этого простого факта. Нам не стыдно уходить — потому что мы уходим с боями, о которых, конечно, ты не имеешь никакого представления. Современная война громкая. Она состоит из взрывов, свиста и такой пулеметной стрельбы, что, кажется, за одну минуту будут выпущены все патроны, имеющиеся в запасе армии... Еще в первый день войны, когда подъезжал наш эшелон к фронту, и кругом такие поля и лесочки — я услышал глухую отдаленную канонаду. Как не вязалась она с прекрасной природой украинского июня! Мы ехали и еще не понимали, что такое война. Ты же знаешь своего вояку. Но потом мы поняли войну. Вот только сегодня над нами прошло четырнадцать немецких бомбардировщиков. Они сбросили на нашу колонну больше сотни бомб. Они рвались везде, и самое главное, мы отступали и не могли ничего сделать. Потом на небе появился один наш истребитель. Нам думалось: что может сделать один истребитель против четырнадцати страшных и черных машин, которые летали над нами и поливали из пулеметов и пушек? Но истребитель бросился на них, как молодой петух, сразу же запалил одного, потом сшиб другого и остальные бросились врассыпную. Ястребок гонялся за ними по всему небу, пока не вышел бензин. Я никогда не забуду того летчика, — после мы узнали — это был герой Степан Супрун. Мы приветствовали его, поднимали винтовки. Но он вряд ли видел нашу радость, хотя на прощанье прошел над нами и помахал крыльями... Мы отходим под лавиной огня, Танюша, и вероятно я какой-то бронированный — ничто меня не берет, или, может быть, пуля знает, что у меня есть ты и хорошая дочка, хай вы будете здоровы...» — дальше мне, — сказала Танюша, краснея от волнения и гордости за своего мужа.

— Там он ничего не пишет о танкистах? — спросил Рамодан.

— Нет... ничего...

— Вероятно, он не встречал танкистов, а то написал бы и о них, как о Степане Супруне... как же, знаю я Супруна. Герой... чего и говорить...

— Вот он пишет о встрече с братом, с Николаем.

— Ну, прочитай об этой встрече, — согласился тихо Рамодан.

— «На днях я увидел нашего Николая. Он тоже отводит свой корпус. Надо сказать, что когда я решил поцеловаться с генералом, мне стало немного не по себе. Шут с ним, что он мой брат. Но теперь я только лейтенант, а он — вон какой начальник. Притом он чистый, а я грязный и похож на чучело. Николай работает в полной форме. Кавалеристы его едут с песнями. В полках я видел оркестры. У Николая есть все, даже танки...

— Он видел, наконец-то, танки! — воскликнул Рамодан. — Вот, бродяга.

— Там не могло быть Пети, — сказала Валя.

— Я знаю, что не могло быть, — но видел танки. Это здорово.

— «Надо сказать, мы вздохнули свободно и немного повеселели, взглянув на кавалеристов. Даже выправочку сделали и тоже рванули песню. И знаешь, какую? Ту, что спивали мы с тобой в Ирпене. «Ой ты, Галя!» Вышло, как надо... Хай думает, что хочет, Гитлер. А мы спиваем, как на Ирпене... «Галю, Галю».

— Хорошую песню они заспивали, — сказал Рамодан, — значит, не так им страшно. Ничего, пообвыкнут, обомнутся, оботрутся, и все потом пойдет на лад... а народ надо понимать... Еще кое-кто ходит вразвалку...

Многие и в городе, и на заводе не верили в возможность воздушного нападения. Фронт проходил далеко, к линии фронта тянулась мощная сеть противовоздушной обороны, концентрическими кругами охватывающая крупные индустриальные центры Украины.

В небо были нацелены сотни зенитных орудий, пулеметов, звукоулавливателей. Прожекторы уже с неделю прощупывали каждую точку, проносившуюся над городом, и только достаточно ознакомившись с ней, отпускали ее. У каждого дома дежурили жильцы и дворники. Милиционеры получили стальные шлемы, противогазы и винтовки. Дежурные команды ПВО еще шутливо оценивали свою будущую работу спасителей города от пожаров. Молодежь выходила на дежурство и, пользуясь темнотой, тихо шепталась, и иногда громкий поцелуй тревожил душу какого-нибудь ответственного дежурного, обследовавшего свои посты.

Майор Лоб предупреждал всех, что воздушный океан велик, а авиация — самый неуловимый род оружия и глупо было бы думать, что противник не попытается бросить на город, питающий фронт, свои бомбардировочные эскадрильи.

— Если мы сейчас уверим рабочих, что налет невозможен, — говорил он, — а на нас посыпятся апельсины, скажут — что же вы трепались...

Майор Лоб посоветовал сделать поодаль несколько фальшивых корпусов из фанеры, верней, положить на землю несколько крыш, поставить трубы и далее кое-где пустить свет. Он приехал из города со специалистами по маскировке, и Дубенко, выделив бригаду в сто пятьдесят человек, быстро построил фальшивый завод, в пяти километрах от настоящего. Майор, задумывая какую-то новую хитрость, вывез в другое место, к берегу реки, пятнадцать тонн мазутных отходов, отработанной обтирочной пакли и других легко воспламеняющихся отходов. Он никому не раскрывал смысла своей хитрости, но Рамодан, конечно, знал, что замышляет боевой майор Лоб, все еще вынужденный ждать своего настоящего воздушного дела.