– Нам нельзя разглашать эти сведения, но вам, так и быть, скажу, чтобы вы поняли, почему мы были вынуждены отключить питание. Конечно, ужасно, что у вас все разладилось, но дело в том… – Она подалась ещё ближе и почти коснулась экрана носом. – Дело в том, что в лифте сидит лазутчик…

Пришел мой черед вытаращить глаза и разинуть рот.

– Что?

– Лазутчик. Шпион. Его засекли на сто сорок седьмом этаже, но схватить не успели: он юркнул в лифт. Протиснулся между створками. Однако армия предпринимает все возможное, чтобы извлечь его оттуда.

– Разве это так уж сложно?

– Он включил ручное управление, и теперь мы не можем ничего сделать. Как только кто-то пытается влезть в шахту, шпион норовит раздавить его лифтом.

Все это звучало совершенно невероятно.

– Раздавить лифтом?

– Он гоняет лифт вверх-вниз, – объяснила дежурная. – И норовит раздавить всякого, кто лезет к нему.

– Ага… – молвил я. – Тогда это, похоже, надолго…

На этот раз дежурная подалась так близко, что даже в своем нынешнем состоянии я не мог не заметить её декольте, и зашептала:

– Военные опасаются, что придется брать его измором.

– О, нет! Только не это!

Дежурная скорбно склонила голову.

– Мне очень жаль, сэр, – сказала она, покосилась куда-то вправо и тотчас выпрямилась. – Мы-возобновим-обслуживание-как-только-сможем… Щелк. Экран погас.

Минуту-другую я сидел и переваривал услышанное. Лазутчик в лифте? Лазутчик, сумевший незамеченным добраться до сто сорок седьмого этажа?! Да что, черт возьми, случилось с нашей армией? Если она так расслабилась, значит, Проект обречен, и никакой силовой экран его уже не спасет. Кто знает, сколько ещё шпионов сумело тайком проникнуть к нам?

До сих пор я воспринимал осадное положение, при котором мы все живем, как нечто нереальное. В конце концов, Проект наглухо закупорен и совершенно самодостаточен. Его никто не покидает, да и внутрь доныне никто не проникал. Мы – нация высотой в двести этажей, и опасность, грозящая нам со стороны других проектов, всегда казалась мне (подозреваю, что и большинству народа тоже) совершенно несерьезной. Ну, угонят иногда вагонетку. Или шпион полезет в здание, а его пристрелят. Или наши разведчики выедут из Проекта на защищенной от излучения машине, чтобы пробраться в другой проект и выяснить, какие козни против нас строят в его стенах. Мало кто из этих разведчиков возвращается обратно. Зато вагонетки почти никогда не пропадают. В общем, внутри Проекта течет полнокровная жизнь, и мы нечасто задумываемся об угрозе извне. Так, брезжит что-то на задворках сознания, но и только. В конце концов, эта внешняя угроза существует уже несколько десятилетий, с тех пор, как кончилась Неблагородно-Благородная Война, как её назвал доктор Килбилли.

Доктор Килбилли, автор «Истории переходного периода Проекта», придумал названия всем большим войнам ХХ столетия. У нас были Чернознатная Война, Расистская Нерасовая Война и, наконец, Неблагородно-Благородная Война. Разумеется, в других учебниках эти войны называли первой, второй и третьей мировыми.

Если верить доктору Килбилли, возведение проекта стало итогом стечения многочисленных обстоятельств, самыми важными из которых были демографический взрыв и Договор в Осло. Демографический взрыв, понятное дело, означал, что народу все прибывало, а жизненного пространства не прибавлялось. Вот почему за каких-нибудь сто лет (очень быстро по историческим меркам) жилищное строительство стало совершенно другим, и дома начали расти не вширь, а ввысь. На пороге ХХ века большинство людей жило в крошечных хижинах высотой от одного до пяти этажей, но к двухтысячному году уже все население Земли сидело в проектах. С самого начала кое-кто предпринимал робкие попытки сделать эти проекты чем-то большим, нежели просто жилые дома. К середине века в проектах (их ещё называют многоэтажками и кооперативами) появились рестораны, магазины, детские сады, химчистки и тьма-тьмущая всяких иных служб. Ну, а на исходе столетия проекты стали совершенно автономными. В подподвалах на гидропонике выращивались овощи, целые этажи были отведены под школы, церкви, заводы. Если в пределах проекта не залегали никакие полезные ископаемые, наружу посылали управляемые роботами вагонетки.

Так и жили. А все из-за демографического взрыва. И договора в Осло.

Насколько я понимаю, когда-то на Земле шла ожесточенная борьба между двумя группами ныне прекративших существование государств (это нечто вроде проектов, только они были не вертикальные, а горизонтальные), и обе группы имели атомное оружие. В преамбуле Договора в Осло говорилось, что атомная война немыслима, но, если кто-то все же помыслит о ней, то применять можно только тактические ядерные заряды, а стратегические – ни-ни (тактические заряды используются для уничтожения живой силы противника на поле боя, а стратегические – чтобы гробить мирный люд в тылу). Странное дело, но, когда кому-то пришло в голову повоевать, обе стороны решили соблюдать Договор в Осло и не бомбить проекты. Разумеется, вояки возместили это неудобство, применяя тактическое ядерное оружие, где надо и не надо, и после войны почти вся Земля стала радиоактивной и опасной для жизни. За исключением проектов. Во всяком случае, тех из них, которые успели огородиться силовыми экранами, изобретенными перед самым началом боевых действий и способными отражать радиоактивные частицы.

Но, поскольку в ходе Неблагородно-Благородной Войны была нарушена уйма других договоров, после её окончания никто уже толком не знал, где свои, а где чужие. Вполне возможно, что вон тот проект на горизонте союзник. Но это ещё бабушка надвое сказала. А население того проекта тоже знать не знало, враги мы или друзья. Казалось бы, чего проще – возьми и спроси. Ан-нет, слишком опасно: можно выдать себя.

Вот так и живем, и мало что напоминает нам об угрозе извне. Политика Вечной Бдительности и Мгновенной Готовности отдана на откуп армии, а всех остальных – простых обывателей – это вообще не колышет.

Но вот в лифте завелся лазутчик. Меня передернуло при мысли о том, что ему удалось так глубоко проникнуть в наши оборонительные порядки. А ведь следом за ним, возможно, лезут другие, и поди угадай, сколько их. Да и стены защищают нас, лишь пока все потенциальные недруги находятся снаружи.

Я сидел, ошеломленный этой ужасной вестью, и силился переварить её. А потом вспомнил о Линде.

Часы показывали четверть одиннадцатого. Моля бога, чтобы лазутчика уже поймали и чтобы Линда сочла его появление в лифте достаточно уважительной причиной для опоздания, я снова выбежал в коридор. Но лифт по-прежнему не действовал. Значит, лазутчик все ещё сидел там. Силы оставили меня, и я привалился к стене. Голова пухла от самых мрачных мыслей. Но тут я заметил дверь справа от лифта. Она вела на лестницу.

Я никогда прежде не обращал внимания на эту дверь. Лестницей у нас никто не пользуется, разве что обуреваемые жаждой приключений мальчишки, играющие в полицейских и воров. Моя нога не ступала на эту лестницу с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет. Правду сказать, я вообще считал лестницу нелепым приспособлением. Ведь у нас были лифты, которыми можно пользоваться, когда в них не сидят лазутчики. Зачем же тогда лестница?

Если верить доктору Килбилли, этому живому кладезю бесполезных сведений, Проект строился в те времена, когда ещё существовали такие штуковины, как муниципальные власти (это – что-то связанное с городами своего рода конгломератами проектов), а у местного муниципального правительства были какие-то там правила пожарной безопасности, уже тогда безнадежно устаревшие. Они обязывали сооружать лестницы во всех зданиях города, и в итоге в нашем Проекте тоже появилась лестница с тридцатью двумя тысячами ступенек.

Что ж, в кои-то веки она, наконец, может пригодиться. Меня отделяли от Линды всего тринадцать лестничных пролетов. Двести восемь ступенек. Я что, не могу преодолеть двести восемь ступенек, чтобы добраться до возлюбленной? Конечно, могу. Если дверь на лестницу не заперта.