Эрнест Тессельман жил черт знает как далеко – где-то на Лонг-Айленде. Я долго добирался до нужного мне района и еще дольше искал нужный мне дом.

Несколько раз я спрашивал, как мне пройти к нужному месту, но никто ни черта не знал. Наконец мне удалось получить от мальчика, игравшего со шпицем, более-менее осмысленный ответ. Мальчик втолковал мне, как добраться до дома мистера Тессельмана, и указанный им путь оказался верным.

В конце концов я увидел дом. Он выглядел внушительно, но был какой-то нескладный. С первого взгляда на этот дом становилось понятно, что у людей, живущих в нем, водятся деньги. Но при этом им явно не хватает вкуса.

Дом стоял поодаль от дороги, за подстриженной живой изгородью и ветвистыми деревьями. Покрытая гудроном подъездная аллея в форме подковы вела к парадной двери, а от нее – обратно, к расписанным узором каменным столбам, заменявшим ворота, и дальше, к проезжему тракту. Сам дом был сложен из красного кирпича. Он имел два этажа, а вдоль фасада выстроились четыре белые колонны. Парадная дверь тоже была белой, и ее украшал подвешенный посередине декоративный медный дверной молоток. Во все стороны от дома простирались земельные угодья Эрнеста Тессельмана, беспорядочно засаженные деревьями, кустами и живыми изгородями, мешавшими разглядеть соседние дома.

Я направил свой «мерседес» на подъездную аллею и, добравшись до самой середки «подковы», остановил машину. Вылез, обошел вокруг «мерседеса» и поднялся на веранду в стиле колониального плантаторского Юга.

Медный дверной молоток, как я уже говорил, служил лишь украшением, и использовать его по назначению было невозможно. Слева от двери виднелась белая кнопка звонка в золотой рамочке. Я нажал ее, и из недр дома донеслась трель. Какая-то незнакомая мне мелодия. Спустя минуту дверь открыл дворецкий в нарядном смокинге и с надменной физиономией. Он принадлежал к числу тех дворецких, которые совмещают обязанности старшего лакея и вышибалы, поэтому смокинг был ему не очень к лицу. Ткань его обтягивала всевозможные бугры, и самый большой бугор был под мышкой, на том же месте, что и у Джо Пистолета.

К счастью, мой собеседный облик не соответствует моему роду занятий. Ни один кинорежиссер не взял бы меня на роль «правой руки и хранителя покоев короля преступного мира Эда Ганолезе», как выразился тот дурак-газетчик. Я скорее похож на страхового агента, и ткань моего пиджака не бугрится. Я никогда не ношу огнестрельного оружия, поскольку за это можно в два счета угодить в тюрьму. Под приборным щитком моего «мерседеса» прикреплен «смит и вессон» тридцать второго калибра, к которому прилагаются всевозможные разрешения, должным образом оформленные и подписанные, но я почти никогда не притрагиваюсь к нему, только отношу домой, когда сдаю машину в мойку. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь угодливый мойщик завладел моим револьвером и сменил поприще.

Я сообщив своему приятелю в тесном смокинге, кто я такой, и сказал, что Эрнест Тессельман ждет меня. Дворецкий впустил меня в дом, даже не хмыкнув.

Я мельком оглядел гостиную, обставленную в соответствии с рекомендациями рекламного приложений к журналу «Лайф» – мебель из металлических труб и фальшивый камин. Потом Смокинг ввел меня в тесную каморку справа от гостиной, любезно попросил подождать минуту и удалился.

В одном из своих прежних воплощений эта комната служила приемной какому-то состоятельному врачу. Книжные шкафы, пепельницы на подставках, кожаные кресла, кофейные столики, заваленные старыми журналами, всяческие образчики рукоделия. Я прочитал статьи кинокритиков и старую «Таймс», полистал «Пост» в поисках комикса, и тут наконец вернулся Смокинг. Он спросил, не угодно ли мне последовать за ним, я ответил, что угодно, и последовал – вверх по широкой лестнице, такой же, как в «Унесенных ветром», и дальше по коридору, позаимствованному из старого фильма ужасов.

Складывалось впечатление, что архитекторы и художники по интерьеру работали тут не сообща, а пот очереди, и руководствовались совсем разными планами. В таких домах мне довольно скоро становится не по себе.

Эрнест Тессельман ждал в последней комнате справа, в самом конце коридора. Комната была просторная, со множеством окон и люком в потолке, и яркий свет почти резал глаза. Выглядела она как рынок аквариумных рыб; вдоль всего помещения тянулись ровные ряды скамеек, разделенные узеньким проходом.

Они были сплошь заставлены комнатными аквариумами, наполненными водой и кишевшими рыбками. Почти все аквариумы были оснащены лампочками, подсвечивавшими их сверху, снизу и изнутри, а в торцах аквариумов висели фильтры. Все они булькали. Лампочки в большинстве своем располагались под водой. Меня окружало одно стекло: окна, аквариумы, люк, и все это в совокупности немного подавляло меня. Ощущение было такое, будто я попал в подводный мир.

Я немного похлопал глазами, привыкая к окружению. Смокинг уже шагал прочь по коридору. Потом я увидел, как кто-то плывет ко мне по одному из проходов. Пловец держал в одной руке сачок, а в другой – коробку с рыбьим кормом. Время от времени он прерывал свое плавание, наклонялся к рыбкам и что-то кудахтал.

Так я впервые увидел Эрнеста Тессельмана, оказавшегося совсем не таким, каким я себе его представлял. Мне казалось, что Тессельман слеплен из того же или почти такого же теста, что и мой хозяин. Я рассчитывал увидеть сурового грубого мужика, покрытого легким блестящим налетом благовоспитанности, а оттого приятного в обхождении. Но Тессельман совершенно не оправдал моих ожиданий. Это был плюгавый седовласый человечек с брюшком, в очках в проволочной оправе, с костлявыми руками, испещренными сосудами, похожими на курганы из синей глины. На нем был посеревший купальный халат, небрежно завязанный на поясе, мешковатая майка, линялые вельветовые штаны с оттянутыми коленками и стоптанные коричневые ночные туфли.

Я стоял в дверях и смотрел, как этот маленький суетливый профессор латинской словесности шастает туда-сюда по проходам и разглядывает рыбок сквозь стекла очков. Я все ждал, когда же он заметит, что его окружают не только твари, дышащие жабрами.

Наконец это произошло. Он посмотрел на меня поверх сползших на кончик носа очков, похлопал глазами и спросил:

– Это о вас Эд Ганолезе говорил мне по телефону?

– Да, сэр.

– Входите, – пригласил он, взмахнув сачком. – Входите, входите.

Я зашагал по проходу, но, когда добрался до Тессельмана, он уже забыл обо мне и заглядывал в один из маленьких аквариумов. Все емкости с водой были населены крошечными созданиями, именуемыми тропическими рыбками, а в том аквариуме, который разглядывал Тессельман, плавала одна особь. Туловище у нее было светло-коричневое, а хвост красный. Рыбка стрелой металась туда-сюда, будто искала выход, и, судя по всему, уже начинала терять терпение.

Тессельман постучал ногтем по стеклянной стенке сосуда, и рыбка подскочила к источнику звука, чтобы выяснить, в чем дело. Тессельман издал тихий надтреснутый смешок и, подняв глаза, посмотрел на меня.

– Она на сносях, – сообщил он. – Сегодня разродится.

– Очень милая рыбка, – сказал я, почувствовав, что Тессельман ждет какой-нибудь похвалы. А как еще можно похвалить рыбешку?

– За ней нужен глаз да глаз, – доверительным тоном проговорил он. Если сразу же не отсадить мальков, она их слопает.

– Монизм в действии, – заметил я.

– Все они каннибалы, – сказал он и повел вокруг сачком. – Все до единой. Рыбий мир очень жесток. Я хочу спасти этих мальчиков. Их мать краснохвостая гуппи, а отец – тоже гуппи, но лирохвостый. У них должно быть очаровательное потомство.

Я повернулся и оглядел несколько аквариумов. В большинстве из них плавало от пяти до десяти рыбешек, и создавалось впечатление, что все они гонялись друг за дружкой.

– А что произойдет, когда одна рыбка схватит другую? – осведомился я.

– Одна из них будет съедена.