Я отказался от завтрака, но с благодарностью принял чашку кофе, так как миссис Грэм меня поила только чаем, Стоктон продолжал завтракать, увлеченно сообщая мне вполне банальные вещи. Он очень сожалел, что выходка Джонни причинила мне беспокойство. Он был благодарен не за то, что я его вчера привел домой. Он слышал от Несса, что мне приходилось как профессионалу работать с мальчиками такого возраста. Что, наконец, я, в частности, думаю о Джонни?

— Я не располагаю достаточными данными о нем, чтобы иметь собственное суждение, — объяснил я. — Когда я работал дома, в Америке, то мы проводили клинические заведования каждого ребенка, а также собирали сведения социологического характера о его окружении.

— Понятно…

Стоктон, протянув мне сигарету, и сам закурил.

— Не будете ли настолько любезны — не расскажете ли, как именно вы обнаружили Джонни сегодня ночью?

Я все передал ему, умолчав лишь о том, как яростно Джонни на меня напал, как и просила Алиса.

— Вы считаете, что мы портим Джонни?

Первой реакцией Алисы Стоктон было избавиться от обвинений в том, что с Джонни «дурно обращаются». Первой реакцией Стоктона было избавиться от обвинений в том, что Джонни «испорчен».

— По сути дела… — начал было я. Он резко прервал меня.

— Я должен сообщить вам кое-что, во-первых, так как лорд Несс высоко отзывался о вашей работе с мальчиками в Нью-Йорке, а во-вторых, потому что вы невольно оказались втянутыми в это дело самим Джонни.

Глаза под набрякшими веками внимательно изучали Меня. Затем он спокойно произнес слова, которые для меня прозвучали громом среди ясного неба.

— Джонни — не мой ребенок.

Вначале я схватился за спасительную мысль, что Джонни был его незаконнорожденным сыном, но Стоктон, как в чем не бывало, не меняя спокойного тона, продолжал:

— Его родители — и мать, и отец — умерли в 1942 году Гонконге — их захватили в плен японцы. Он — мой племянник и приемный сын. Он родился там, в тех краях у моего брата была юридическая практика. В 1940 году, когда в Азии начали собираться грозовые тучи, его родители отправили мальчика сюда, в эту часть Шотландии. Кто-то из родственников матери жил в Далриаде, и она считала, что мальчик будет находиться здесь в большей безопасности, чем с нами в Лондоне. Она, вероятно, не знала, что в доме уже жило около дюжины мальчиков из числа эвакуированных из Лондона, поэтому Джонни не мог рассчитывать на персональное к себе внимание. К тому же она, скорее всего, не знала, что в Далриаде расположена военно-морская база. По прихоти судьбы, как это часто бывает, воздушный рейд состоялся, и одна из бомб угодила в дом, где жил Джонни.

Он остановился, чтобы закурить новую сигарету. Его глубокие затяжки очень быстро прикончили первую, но руки у него были спокойны и не дрожали. А я вспоминал слова Джонни, произнесенные сегодня ночью: «Тогда все было гораздо веселее… Они попали только в дом для эвакуированных детей…» Он не сказал ни слова о том, что и он был среди них.

Стоктон продолжал тем же бесстрастным голосом:

— Джонни оказался единственным, кто остался тогда в живых. Этот дом не был расположен вблизи военной базы или рядом с каким-то иным военным объектом. Нет никакого сомнения в том, что все было довольно прозаично: бомбардировщика отогнали от цели зенитные установки, и он сбросил бомбу наугад, возвращаясь домой. Мне казалось вполне естественным мое намерение усыновить Джонни и сделать своим наследником. Оба моих сына погибли во второй год войны.

Только теперь я понял, что веселость Стоктона была, по сути дела, наигранной. Ну что я мог теперь сказать? Он встал и начал ходить взад и вперед по комнате.

— Может быть, теперь вы понимаете, почему мы испортили Джонни, если только это на самом деле так. Теоретически все должно быть так, как если бы он был моим родным сыном. Но это не получается. Я не могу наказать его, как наказал бы родного сына. Я не могу смотреть на него, как смотрел бы на любого мальчика, которому не пришлось пережить бомбардировку. Он живет у нас уже более полутора лет, и моя жена к нему очень привязалась. По правде говоря, только ради него мы сняли этот большой дом на лето. Я считал, что это позволит ему вернуться на место бомбардировки при более умиротворенных обстоятельствах… Само собой разумеется, я не вправе докучать вам всеми этими делами…

Теперь я в свою очередь перебил его:

— Сейчас, когда я знаю историю Джонни, мне бы хотелось оказать ему посильную помощь.

— Может быть, вы сумеете ответить на один вопрос: можно ли считать, что Джонни страдает от какой-то формы бомбового шока или как там это теперь называется у вас?

В его глазах было столько страдания, что я был вынужден глянуть в окно. Даже при таком тусклом свете торфяник благодаря влажному воздуху оставался ярко-зеленым. Шотландский садик был довольно экзотическим и копировал итальянский образец. Невысокие каменные ступени сбегали вниз к играющему струей фонтану. Ничто здесь и близко не напоминало о войне, и все же, как и повсюду в Европе, здесь были искореженные жизни, пораженное сознание на фоне внешнего спокойствия, которое станет истинным, быть может, лишь через поколение.

— Шок или травма могли ослабить нервную систему Джонни, — сказал я. — Не осмелюсь высказать предположение, что должны существовать более специфические причины для его побегов, которые происходят столько времени спустя после того памятного события.

Стоктон решительно замотал головой.

— Мне неизвестны никакие специфические причины.

— Знает ли об этой истории лорд Несс? — поинтересовался я.

— Да. Но он — единственный человек вне семейного круга, который знает об этом. Мы сами ему об этом сказали.

Такое признание объясняло, почему отношение дочери лорда к Джонни было гораздо более суровым, чем самого Несса.

— Во всяком случае прояснилось одно, — начал я размышлять вслух. — Джонни мог усвоить приемы уличных драк, позаимствовав их в Далриаде у эвакуированных детей, своих сверстников. Были среди них такие, кто жил прежде в трущобах?

— Уличные драки? — переспросил Стоктон, нахмурившись. Его взгляд стал напряженнее. — Что вы имеете в виду?

Джинн теперь был выпущен из бутылки. Мне пришлось Рассказать ему о моей стычке с Джонни.

— Понятно, — протянул он. Мысль о том, что Джонни был подвержен влиянию улицы, о котором в семье ничего не было известно, конечно, была для него отвратительной, но с этим все же приходилось мириться.

— Был ли Джонни когда-нибудь в Америке? — продолжал я. — У него в речи проскальзывают американские словечки.

— Он приехал в Шотландию из Китая через Америку и доехал до Нью-Йорка с какими-то американскими миссионерами, которые возвращались домой, в Новую Англию.

Я решил изменить направление расспросов.

— Где он был, когда убежал из дома в предыдущий раз?

— Дважды он убегал в сторону Далриады. Дважды в верхнюю часть долины, к озеру. Ардриг, где вы в настоящий момент остановились, как раз расположен на пути к нему.

— А что лежит дальше, за озером? Стоктон улыбнулся.

— Другие озера. Другие горы, много гор, покуда вы не доберетесь до берега моря.

— Но Далриада тоже расположена на морском берегу. Стоктон, прекратив ходить взад и вперед, задумался.

— Вы хотите сказать, что независимо от выбираемого им направления, он всегда идет к морю, но его никогда не влечет английская граница? Но это может быть простым совпадением.

— Обычно все мальчики убегают к морю.

— Но он никогда не проявлял особого интереса к морю. Но, чтобы добраться до него через озеро, ему пришлось бы преодолеть Бен Тор, эту первую или вторую по высоте вершину в гористой Шотландии. Вот забыл, какая именно. Мне рассказывали, что нужно затратить тридцать шесть часов, чтобы взрослому человеку преодолеть этот горный кряж с помощью опытного проводника. Не думаю, чтобы мальчишка рискнул на такое дело.

— Не живут ли в этой местности какие-нибудь иностранцы?

Стоктон снова улыбнулся.