Отец оборачивается и крестится на кресты Михаила Архангела: Господи, помилуй, Господи, помилуй!.. Да, помилуй, Господи, и прости не только за рассеянную молитву и гортанобесие, но за неявное убийство, за ночную татьбу, за изощренное издевательство над ближним, за тонкое лукавство, за все злые и добрые тоже дела, ведь мало ли что!.. Настоящие грехи, если их выговорить до конца, выскрести из гортани, подымутся выше головы, выше колокольни, а гортанобесию ангелы улыбаются, как детской шалости.

Любите, прощайте, терпите друг друга, и остальное приложится вам... Как любить? Как прощать? Как терпеть ближнего своего, когда ближний сам ничего терпеть не желает?.. К колокольне ведет окантованная железом низкая дверца. Высокие стертые ступени выводят на площадку с двумя дверями. Одна в крохотную каморку, где хранится облачение. Другая открывается в восьмигранный шатер, где в арках в два ряда висят колокола, над которыми еще крохотные оконца "слухи". К деревянным перилам прикреплены веревки от языков с педалями. Язык самого большого колокола, отлитого при Алексее Михайловиче в Москве на заводе у Поганого пруда при реке Неглинной, прикреплен к ножной педали. Кажется, извлечь звон из этих древних махин может лишь человек богатырского телосложения, а дьякон Михаил щуплый, но шустрый, перебрасывает свое легкое тело вдоль перил с такой стремительностью, что невозможно уследить, который из колоколов приводится в движение и звук за звуком отсылает время за рубежи шестнадцатого века, когда малым ударением начиналась вечерня, великим утреня, а ночью стража перекликалась с башен и колоколен: "Славен город Москва!" Диакон бодро подпевает колоколам, хотя голоса его не слышно, "Трисолнечного Божества предстоятелю светлейший Михаиле..." и "Идеже осеняет благодать твоя, Архангеле...". Сейчас Михаил с Юркой месят известь внизу, распевая псалмы: Юрка басом и чисто, а диакон дискантом и фальшиво.

Герман должен был любить Юрку. Одинокого пещерного человека с громовым голосом, который девять месяцев в году тюкает топориком и ворочает бревна, а три месяца проводит под землей, как Прозерпина, вооружившись картами-схемами пропастей с крутыми откосами и уступами, глинистыми отмелями, влажными и мягкими, на которых отпечатываются следы спелеологов, подземными реками, каменными карнизами, темными коридорами, деревьями из кристаллов гипса, помеченными крестиками на глубине трехсот метров...

Юрка продувает резиновую трубку, которая подает ацетилен в горелку с рефлектором. Герман склоняется над контурной картой. Задание по географии. Льдина треснула, и трещина продолжает расширяться. Он сосредоточенно обводит Чукотку. Юрка молча проверяет зажигалку. "Ты вроде хотел показать мне свой маршрут?" - говорит он. "Тебе интересно?" - "Ясно, интересно". - "Только имей в виду, что прокладка маршрута ведется в плоскости условного меридиана". "Ясно. Боцмана на бак! С якоря сниматься!" Герман криво усмехается. "В начале августа, обогнув с с-севера Новую Землю, вхожу в Карское море..." - "А что докладывает ледовая разведка?" - "С-состояние ледового покрова удовлетворительно. Подхожу к широте восемьдесят первого градуса, к границе с-сплоченных льдов и по сто тридцатому меридиану направляюсь к полюсу. В воздухе непрерывно висит вертолет, с-с которого гидрологи определяют оптимальный курс ледокола. Дальнюю разведку выполняют с-самолеты ледовой разведки. Пересекаю восемьдесят восьмую параллель. До полюса примерно с-сто двадцать миль. Последние тридцать миль прохожу без вертолета, поскольку видимость ограничена. Вот и они позади. С-судно прибыло в географическую точку С-северного полюса... Выхожу на лед и буром вынимаю с-столбик льда. Втыкаю флагшток. Дымовой шашкой расчерчиваю от с-столбика меридианы и параллели и, взявшись за руки с-с командой, с-совершаю по ним кругосветное путешествие..." - заключает Герман и поднимает глаза на Юрку. "Понимаю, - тихо отвечает Юрка. - Взявшись за руки. Если только мамка отпустит". - "Отпустит, - шепотом говорит Герман. - И отец тоже отпустит". - "Ну, отец..." - усмехается Юрка. Герман протягивает руку и двумя пальцами бесстрашно сдавливает Юрке острый подвижный кадык. "Что ты имеешь против моего отца?" Юрка отводит его руку и серьезным голосом отвечает: "Решительно ничего". - "Имеешь, имеешь. А мой отец, между прочим, когда я маленьким астмой болел, носил меня по комнате на руках. Четыре шага туда - четыре шага обратно. Всю ночь. И вообще - он мой отец, ясно?" - "Ясно". Герман поднимается из-за стола с чувством непоправимой беды. В дверях оборачивается. "З-запомни, он мой отец". И хлопает дверью.

Король Людовик Шестнадцатый любил клеить карты. Ему приносили из типографии свежеотпечатанные куски Франции, Австралии, островов в Индийском океане, к одному из которых в этот момент, быть может, приставал Лаперуз, нарезанные наделы воды и суши. Король мог бы соединять по собственной прихоти, не слишком считаясь с параллелями и меридианами, мановением перста сплавляя Аравийскую пустыню в Ледовитый океан или воздвигая Альпы посреди Атлантики. Но Людовик, человек добрый, бесхитростный и аккуратный, добросовестно соединял одну часть земли с другой, не нарушая целостности государственных границ и последовательности часовых поясов. Склонясь над картой при свете свечи, он внимательно следил за тем, как верхний рукав Миссури сливается с нижним, чтобы, случись в этом месте пирога индейца, она не исчезла бы в натеках клея. Он вил гнезда обоих полушарий, на которых сидело человечество, из нитей рек, веток горных рельефов, зерен городов, радуясь порядку, возникавшему под его бессонными пальцами, тому, что всякий град, как яблоня к костылю, прикреплен к своей точке координат. Потом Людовик покрывал карту лаком. Однажды он увидел, что она треснула в двух местах от жара камина. Трещина проходила по 181-му градусу долготы и 73-му широты - как раз по тому самому месту, где морозы рвут термометры, в наушниках отвратительная слышимость из-за вечных помех в эфире, где аэролог с развевающейся бородой бежит стометровку с шар-зондом, а у локатора сидит техник и встревоженно поглядывает на экран. Вероятно, опечаленный король пытался представить себе катастрофу, которая из-за его колдовского манипулирования с бумагой и клеем может разразиться в далекой земле, он подозревал, что всякая мелкая история вроде той, что случилась с картой, содержит в себе зерно события и каким-то образом способна аукнуться во времени.

Но область низких температур, через которые прошла трещина Людовика, долгое время представляла собой территорию, практически свободную от истории, несмотря на походы казаков для сбора ясака, появление в этих краях промышленников, экспедицию Дежнева и Беринга, отряд Семена Моторы, корабли Кука, Врангеля и Матюшкина, ледокол "Таймыр" и крейсер "Главком Уборевич".

Что касается родины Германа, она находится в дрейфе между съездом победителей и съездом разоблачителей, носится туда-сюда по волнам, как попавший в дрейф "Челюскин" среди подвижных белых полей, оторвавшихся от припая льдин, проталин, водяных заберегов, мелко битого льда, торосящихся массивов, айсбергов, выбеленных полярной тоской. История челюскинцев, написанная белым по белому, так и осталась бы непрочитанной, если бы не усталость населения земли, обитающего в широтах от моря Росса до Маточкина Шара, огромного поля, которое хоть раз в пятилетку следовало бы оставить под паром, дать ему отдышаться от всходов одних грез, чтобы посеять другую мечту. Взоры населения обратились на север, где сверкали многолетние голубые льды и загадочные птицы - розовые чайки - откладывали на них свои белые яйца невзирая на дрейф. Взоры всего мира обратились на эту свободную от истории территорию, в которую забредали то англичане, то итальянцы, то французы. Но отдельные набеги на льды Роберта Пири или Нобиле, которого спасали всем миром, пока имели отношение к географии. Зато русские почуяли во льдах нерастраченный исторический потенциал, свежее игровое поле, замечательный плацдарм, с которого удобно было дать бой всему миру, тем более что он не имел постоянных координат и отчетливого направления дрейфа...