Когда на другой день они доехали до большого торгового села и остановились, чтобы переменить дымящихся от усталости лошадей, она, желая узнать что-либо про мужа, вышла на станцию.

И сейчас же около повозки услышала разговор, в котором часто упоминалась фамилия Халевина.

Стояли и говорили, не видя ее, трое.

Балахонцев, Пунин и молодой безусый офицер, которого она раньше не знала и никогда не видела.

- Я знаю, - говорил Балахонцев, - я знаю, к чему все сие делается; все это негодяйство и мерзость, - просто хочет, подлец, крест на шею заработать. Спрячется в погреб и будет сидеть до прибытия наших войск, вот и вся недолга.

Молодой офицер, не соглашаясь, покачал головой.

- Поступок истинного россиянина, - сказал он, - наш бургомистр не на словах, а на деле - герой.

Пунин не принимал участия в разговоре; он стоял молча, наклонив круглую умную голову.

Офицер картинно взмахнул рукой.

- Если бы сей герой явился во времена аттические...

Пунин вдруг повернулся к офицеру.

- Не герой и не подлец, - сказал он просто, - а государственный изменник.

x x x

Возвратившись домой после проводов жены, Иван Халевин стал сейчас же собираться.

Отпер боковой шкаф и вынул из него оружие: пару кремневых пистолетов, офицерскую шпагу и два зашитых мешочка с порохом.

Старое кремневое ружье с огромным зубчатым кремнем и золотой насечкой он осмотрел два раза и, наконец, решительно отодвинул в сторону: для обороны оно не годилось. В крайнем случае, его можно было оставить про запас, для поднесения какому-нибудь пугачевскому воеводе.

Несколько бумаг лежали внизу шкафа, и он тщательно сжег их на свечке, а пепел растоптал и развеял по комнате. Потом он поднялся вверх, в картинную галерею, - так он любил называть верхнюю половину своего дома, - и тщательно осмотрел все стены. Картин у него было очень много: и в гостиной, и в спальне, и даже в людской, - всюду висели большие, тяжелые полотна в неуклюжих золотых рамах.

Он любил картины и скупал их везде, где находил. Сначала он довольствовался одной Самарой, потом списался с Симбирском и Казанью, а за последнее время ему удалось завязать отношения с Щукиным подворьем, и вот оттуда, вместе с партией сукна и ситца, стали приходить товары совершенно иного рода: старинные гравюры на больших синеватых листах, тонкие четырехугольные доски с ликами святых, толстые и неширокие доски с темной живописью, ушедшей глубоко внутрь.

Перевозка таких картин была делом нелегким. Огромные, как паруса, полотна посылались свернутые в трубку, гравюры укладывались в папки, доски шли в ящиках, тщательно обитых рогожей или наполненных древесными стружками.

Картины Халевин собирал уже несколько лет и хотя мало понимал их смысл и достоинство, но каждый жанр у него имел свое особое место. Так, над письменным столом висела небольшая, темная картина, изображающая монаха с раскрытой книгой и черепом. В спальне, над кроватью, блестело огромное розовое полотно, изображавшее толстую женщину с склонившимся над ней лебедем. Над столом висели убитые зайцы, груда фруктов и небольшая старинная гравюра, изображающая человека в богатом платье, поднявшего серебряный стакан, доверху наполненный вином.

Портреты королей, императоров и вельмож он развесил в коридоре и особом двухсветном зале, смотря по рамкам: похуже - в коридор, получше - в зале.

Теперь, проходя по комнатам, он не тронул картин ни в спальне, ни в столовой, ни в кабинете, зато тщательно осмотрел весь зал. Он достался ему по дешевке от какого-то разорившегося дворянина, который продавал картины, как яблоки, - оптом. Он осмотрел галерею и покачал головой. Багровые мантии, золотые короны, скипетры в одной руке, державы - в другой, ленты, кресты, звезды... Он покачал головой. Нет, это не годилось. Вот улыбается со стены мужчина в белом воротничке; аккуратные желтые волосы зачесаны у него в какую-то несложную прическу и невероятно просты и изящны манжеты на холеных маленьких ручках.

Это английский король Карл I.

Сто лет тому назад, возможно, в тех же манжетах и в том же белом воротничке, он взошел на эшафот, и народ кричал от восторга, когда палач, схватив за волосы кровавый обрубок головы, показал его народу.

Не спасли, значит, ни багряница, ни корона, ни вера в божественное происхождение царской власти. У него оказалась кровь такого же цвета, как у всех, и шейные позвонки так же тонко хрустнули под тяжелым топором, как у любого из смертных.

Король улыбался, и, улыбаясь же, на него смотрел Халевин.

- Ах, ваше величество, ваше императорское величество, вы не зря умерли на эшафоте! Вы открыли широкую торную дорогу. Отныне трон и помост стоят рядом в сознании народном, и неизвестно, кто первым из государей европейских взойдет вслед за вами. Убивали императоров и раньше, но их душили, травили ядом, запарывали кинжалом. Вас же казнили публично. Казнь императора, - она уже вошла в сознание народа.

...Когда в комнату вошел слуга, он застал хозяина за странным занятием. Стоя на стуле, Халевин снимал со стены портреты, смотрел на них мельком и откладывал в сторону.

Огромная груда черных полотен в рамах и без рам валялась около стула.

Отдельно от других лежал портрет Екатерины II.

Слуга на минуту оглох от биения собственного сердца и остановился, глядя на барина.

Барин слез со стула и подошел к нему.

- Так вот какие дела, Мишка, - сказал он лукаво. - Были в чести графы, императоры, князья, а теперь видишь, какой им почет.

Мишка все еще ничего не понимал.

- Что ж ты смотришь? - спросил Халевин грубо. - Царствовали, сверкали, людей в гроб живыми загоняли, головы рубили, изобрели букли и колесование, пора и честь знать.

Он взял острый нож и аккуратно, крест-накрест перерезал сначала портрет Юлия Цезаря, потом Елизавету Английскую, потом лысого и бородатого герцога Альбу, потом отыскал в груде полотен какого-то мелкого немецкого князька с огромной звездой на камзоле и ловким движением ноги превратил портрет в клочья.

- Хорошо? - спросил он Мишку.

Мишка с наслаждением смотрел на него.

- Хорошо! - ответил он, глубоко вдыхая воздух. - Ах, как хорошо, сударь! Висели, царствовали, а теперь...

- Это еще не все, Мишка, - сказал Халевин с хитрой улыбкой и вдруг сел на корточки перед грудой портретов. - Мы их еще сейчас огню предадим. - И, схватив кусок полотна, он изо всей силы рванул его к себе. Полотно затрещало, он рванул еще и отбросил в сторону черную, глянцевитую тряпку.

- Рви, Мишка! - закричал он. - Рви, Мишка, чего смотришь!

И вот они сидели в комнате, резали на части и рвали тяжелые блестящие полотна.

- Мы им такой костер устроим, - говорил Халевин хрипло, - что небу жарко станет...

Как дрова, они относили портреты во двор охапками и приходили за новыми. Последним в комнате остался портрет Екатерины. Мишка поднял его, как образ, обеими руками.

- Последний, - сказал он, кряхтя. Халевин посмотрел на портрет прищурясь.

- Этот не надо, - сказал он задумчиво, - этот мы на память оставим. Мы на нем другой портрет нарисуем, прямо с натуры. Батюшка вверху, а матушка внизу. Петра на Екатерине. Вот и будет ладно. Мишка! - закричал он вдруг. Что же ты смотришь, тетеря, хватай их, бери в охапку, складывай один на другой.

И уж пылал костер, когда из комнаты прибежал Мишка с новым портретом.

- Этого что ж вы забыли, Иван Афанасьевич, - сказал он, поднимая небольшой поясной портрет без рамы.

Халевин посмотрел на портрет, прищурившись.

- А ты знаешь, кто это? - спросил он. Мишка покачал головой.

- Это сам государь Петр Федорович, - сказал Халевин.

Мишка отложил портрет в сторону.

- В мантии, со звездами, - сказал он с легким сожалением, - и в руке царская палка зажата. Значит, не трогать? Пускай себе висит?

Халевин вдруг взял портрет и бросил его в костер.

- Ничего, сгорит, как и все. Наш государь не такой, наш государь короны не носит, он короны вместе с головами сбрасывает. Да ты не бойся, Мишка, ты смотри, как он горит, инда искры сыплются.