Машина-хлебовозка осторожно, вперевалочку, словно утка, въезжала в хутор, где у развалин бывшего магазина уже собрался невеликий народ: старая Шахманиха да ее сверстницы: Хомовна, Карповна, Митрофаниха, бородатый дед Митрий да бритый дед Федор. Из молодых лишь Вера - переселенка с пригульным мальчишечкой на руках. Мальчик что-то лопотал, досаждая матери.
Валя Дадекина подошла к мальчонке и матери его сказала с улыбкой: "Растет казачок... - И протянула руки: - Иди ко мне, иди... Мамку замучил..." Мальчишка, испуганно прижавшись к матери, закричал, на Валю указывая: "Хука! Хука!" - и заплакал. "Ты чего?" - спросили его разом мать и Валя, не понимая причины слез. А он кричал: "Хука! Хука..." - и прятался у материнской груди.
Валя отступилась. Ей стало неловко. Слава богу, машина была уже рядом, люди кинулись к ней с обычными для шофера вопросами:
- Сколь привез? Всем хватит?
- Какой хлебушек? Нам вечно азадки!
- Хоть бы раз калачом нас побаловал, для праздника.
- От калачей слабит. А докторов нет на близу вас лечить.
Шел обычный веселый перебрех. Сладкий дух печеного хлеба растекался от распахнутых створок будки. Разве не праздник? Лето пройдет, будешь на сухарях да на пресных лепешках сидеть, о нынешнем вспоминая.
Взяла хлеб и Валя Дадекина, обычные пять буханок, и сразу ушла. И уже не вернулась к веселому застолью, к подругам, где ждали ее.
А в доме своем она встала у зеркала и глядела на себя, словно не признавая. Да и кого признаешь в этой угрюмой, морщинистой, черноликой бабе?.. Как говорится, такая глянет - конь прянет и собаки три дня лаять будут. Недаром малый ребенок кричал: "Хука! Хука!" - и прятался, даже плакал.
Покойная мать когда-то корила: "В зеркало глянь, на кого ты стала похожа... С гульбой твоей..."
Теперь вот смотрела и видела. Видела и ясно понимала, что никакой новой жизни не будет. Все - позади, все - растеряно. И райцентр не поможет. Там будет хуже. Если и вспомнят, признают старые подруги, учителя из школы, соседи, с кем рядом жила, - если признают, то лишь ахать да охать начнут, жалея да сострадая. А разве об этом мечталось?..
В доме, под низкой крышею, в тесных стенах, не было сил оставаться. Ноги сами несли. И понятно куда - на бугор, к Гришкиной хате, за самогоном, а потом к Верке ли, к Натане, чтобы выпить, все рассказать и, теперь уже ничем не гордясь, просто плакать и плакать. День, другой, третий...
Но она себя пересилила и, торопясь, спотыкаясь, прошла через свой огород, левадой выбралась к бараку, заросшему тернами да бояркой. Хотелось уйти куда-то далеко, в глухую балку, сунуться в землю головой и завыть, а потом помереть. Она шла и шла, продираясь через кусты. Трезвая. Но словно уже не в этом мире. Брела и брела, не видя белого света. А потом упала на землю и стала выть, словно и впрямь волчица. Потом долго плакала горькими слезами. А наплакавшись, просто лежала. Незачем, некуда вставать и идти.
Замерев, она услышала голос родника. Он журчал где-то близко. Невнятное бормотанье воды похоже было на голос ребенка. Слов не разобрать, но так хорошо лепечет живая душа.
Понемногу наплывало забытье ли, светлое виденье: детство, юность, молодость, зеленое лето, синее небо, светлый день... Так хорошо на душе, что появляются слезы, теперь уже светлые, сладкие. И во слезах, как в тумане, а потом все ясней и ясней видится: по светлой тропинке навстречу малое дитя бежит, раскинув ручонки. Смеется, радуется и вот - наконец! - обнимает, целует. Господи, как хорошо...
- Зачем ты меня целуешь? Я такая страшная.
- Нет! Ты - хорошая, ты - красивая!
"Красивая..." - так сладко, так больно отзывались в душе и сердце слова ребенка.
Она понимала, что это лишь сон, непрочное забытье. Но какое счастливое!
Снова и снова повторялось: солнечная тропинка и спешит по ней светлоголовый, словно ангелок, мальчонка. Спешит, смеется и радуется. И вот-вот обнимет. Как прежде, как раньше. "Красивая..." И вот уже обнимают ее чьи-то горячие руки, голубят так жарко, что сердцу становится тесно в груди. "Красивая..." Сердцу тесно. И счастью тесно; оно разливается по всему телу все горячей и горячей. И вот уже вспыхнула кровь.