Это, как видите, вовсе уж неожиданная черта фабричной жизни – близость к природе – при постоянной работе в молчаливых корпусах, среди копоти, угара и дыма!…

Развитие событий личной жизни героя совершается с соответственной правдоподобностью.

Не добившись аудиенции у помощника директора, Андрей пишет самому директору завода письмо, где говорит, между прочим, следующее: «…если я вам скажу, что я, имея полную возможность жить в прекрасном доме на всем готовом и, ни в чем не нуждаясь, учиться в университете, бросил и этот дом и университет единственно только ради того, чтобы зависеть от самого себя… то вы сами поймете, что на меня следует обратить внимание».

Не знаем, как читателю, но нам совершенно ясно, что настоящий, «порядочный» директор, получив письмо от бывшего студента из «прекрасного дома» с просьбой о «той работе, которую делает всякий заурядный рабочий» (так сказано в письме), – непременно препроводит такое письмо господину полицеймейстеру на предмет безотлагательного учинения надлежащих по сему делу мероприятий.

– Да почему же? – возразит нам кто-нибудь. – Андрей – что ж? Андрей – человек скромный и во всех смыслах порядочный: на завод он поступил, очевидно, совсем не с той целью, чтобы, говоря языком щедринского «охранителя», «коммуны делать, пролетариат проповедовать или прокламацию распущать» («Благонамеренные речи»), – он просто хочет скопить себе усилиями «доброй воли» небольшой капитал… Наконец, разве запрещено молодому человеку из «прекрасного дома» вступать в фабричную среду?

– Запрещено, не запрещено, а несвойственно… (там же).

В законе-то, например, нигде не указано, что попову сыну не полагается молотить, – а что вышло, когда некий попович захотел использовать сей законодательный пробел?

Хорошего ничего не вышло. Во-первых, некий исправник разорвал на себе в гневе свой вицмундир; во-вторых, были распороты матушкины перины с целью удостоверения, что оные заключают в себе пух, а не «толкования»; в-третьих, было произведено детальное исследование у батюшки под косичкой. (Обо всем этом см. 14-е «Письмо к тетеньке» М. Е. Салтыкова.) Слава богу, не бессудная земля!

Но Андрей рассуждал не так. Он был уверен, что если письмо его «прочитают, то непременно заинтересуются его личностью».

Так оно, разумеется, и происходит. Директор не только не препроводил подозрительного письма, куда следует, но пригласил Андрея к себе – «от двенадцати с четвертью до двенадцати с половиной».

«…Если там так дорожат рабочим временем, – рассуждает по этому поводу Андрей, – то, значит, умеют дорожить настоящей, действительной рабочей силой, а следовательно, будут дорожить и им».

Андрей является к директору – разумеется, от 12 1/4 до 12 1/2: ведь директора так подавлены работой! – и здесь происходит испытание героя «огнем и водою». Сперва директор подвергает его словесному допросу, – Андрей поражает директора остроумием, трезвостью и вообще великолепием суждений. Но Андрей этим, разумеется, не удовлетворяется. – Ты пытал меня водою слова, испытай меня огнем дела, – такого рода требование предъявляет он директору. Тот приходит в полный восторг, угощает Андрея обедом и препоручает его вниманию мастера.

«Какой чудный человек директор! – восторженно говорил Андрей себе. – Как хорошо жить на свете, когда есть люди, которые с двух слов понимают твою душу!»

Правдоподобно, не правда ли? Но это лишь цветочки. Далее следуют уже крупные ягоды пошло-мещанской идеализации отношений, не заключающих в себе на деле ничего привлекательного.

Андрей Сарептов, прослуживший месяц на заводе и успевший за это время сделать мимоходом изобретение, является к директору с сообщением, что без его, директорского, ведома помощник его оштрафовал рабочих.

«Если вам придет мысль, – говорит Андрей, – что это с моей стороны похоже на донос, то я попрошу вас сперва проверить это. Это уже потому не донос, что я лично в этом незаинтересован, и что мне неизвестно, и я не имею права вникать даже в то, кто виновник этого (!)».

Андрей излагает дело, после чего происходит следующий умилительный диалог.

Андрей. Я говорю правду, Христиан Антонович. Я знаю, что это не мое дело, и все-таки говорю.

Директор. Как же это не ваше дело. Это дело каждого, и если только вы говорите правду, то я благодарю вас.

Директор, который, к слову сказать, «всегда больше всего боялся произвола личности, в особенности мастеров», разумеется, немедленно восстановляет попранную справедливость, при чем читает своему помощнику такого рода нравоучение: «Вы никогда не поймете, что рабочий все-таки не машина, а живой человек, что он требует внимательного отношения к его нуждам, что этот самый дивиденд, о котором вы говорите, не мы с вами делаем, а он, рабочий».

Это, как видите, пахнет уж прямо-таки «интернационалкой»!

Вот какие, если поверить г. Потапенко, бывают директора!

Выше мы отметили, что Андрей мимоходом делает открытие. Директор проверяет это открытие, и оно оказывается вздором. Это неприятное обстоятельство нисколько, однако, не мешает директору предложить Андрею поступить в технологический институт стипендиатом завода.

Чем достиг Андрей такого успеха?

Верой в себя. «Вера в себя, вот все, что нужно человеку для того, чтобы он добился самостоятельного положения»… В «разбитые надежды» Андрей, конечно, не верит. «Это значит сам разбил по неосторожности!.. Нес, уронил и разбил, вот и все!..»

Так философствует Андрей, а г. Потапенко делает, разумеется, от него зависящее (зависит же от него все), чтобы расчистить перед «верующим в себя» Андреем дорогу. Роман обращается, таким образом, в шаблонную иллюстрацию к фальшивому и лицемерному мещанскому тезису: «всяк своего счастья кузнец».

Сарептов становится студентом технологического института и стипендиатом завода. Перед ним открывается широкая карьера. Не нужно, однако, забывать, что Андрей не плоский карьерист, а так называемый «положительный тип», с широкой точкой зрения на жизнь (с этой стороны Андрей противопоставляется некоему химику Мглинскому, у которого «не было философской жилки, и обо всем он рассуждал с общепринятой точки зрения, как рассуждал бы всякий добросердечный буржуа»), – тем более достойно внимания, что этот «положительный тип», одаренный «философской жилкой», несет на себе яркое клеймо мещанского духа своего творца: идеал Андрея – все-таки «капиталец», хотя и сотканный из нитей «доброй воли», – все-таки солидное положение, хотя и завоеванное «верой в себя»… Послушайте, какие перспективы рисуются Андрею: «А потом, потом… Но тут воображение его останавливалось. То, что будет потом, было так широко, что у него дух захватывало. Он только чувствовал, что потом окончательно покорит этот завод и будет хозяином там, куда недавно еще являлся пришельцем».

Послушайте, какими словами говорит другой положительный тип, идеальный директор завода: «Я поставил себе эту цель и шел к ней, и трудно мне было идти, очень трудно, Сарептов, я тысячу раз падал и получал ушибы, но я подымался и опять шел, иногда сильно прихрамывая. Все равно, я шел неуклонно и долго… Ну, вот и дошел»…

Не воображайте, что здесь речь идет о какой-нибудь идейной или общественной борьбе, о смелом новаторстве в области науки или искусства, словом, о «героических» поступках, – нисколько! просто Христиан Антонович Тиль рассказывает, как он добивался… директорского места. Tant de bruit pour une omelette.

– Эх, вы!.. – скажет нам г. Потапенко словами одного из героев другого своего романа, сказанными, впрочем, по несколько иному поводу, – вам непременно герой нужен, – «чтобы человек шагал большими шагами, чтобы кричал громким голосом и говорил необыкновенные слова, чтобы все на него смотрели и говорили: вот каков он герой! Не понимаю я этого»… («Победа», «Мир Божий». 1900, IX, 46).

Бедный вы человек, Игнатий Николаевич! У вас такая умеренная широта горизонта, что всякий человек, обладающий более широкими запросами, чем те, которые находят высшее удовлетворение в директорском месте, представляется вам непременно претенциозным кандидатом в герои и непременно в карикатурные герои, образ которых сейчас же и подсказывает вам ваше шаблонное воображение: «шагает большими шагами, кричит громким голосом, говорит необыкновенные слова»…