Красавчик и Придурок, едва узнав о случившемся, проникли в опустевшую квартиру Счастливчика - его тело уже свезли в морг - через балконную дверь. Она оставалась открытой, потому что стояла страшная июньская жара, и многие люди, слабые сердцем, отдали тогда Богу души. Красавчик и Придурок залезли в эту богемную нору, каким-то образом подобравшись с крыши, и с болью еще раз оглядели убогое жилище своего покойного друга. Они оба его очень любили. И их сердечки щемило, когда они новыми глазами, в отсутствие - уже окончательное хозяина, смотрели на нищую обстановку, две продавленные тахты - по одной в каждой комнате, размалеванные одной из сумасшедших поклонниц, самодеятельной художницей, стены, треснутый чайник с заплесневелой заваркой на кухонном столе, полуразрушенное кресло наконец, в котором и сочинял Счастливчик, по-женски поджав ноги. Письменного стола у него никогда не было. Зато было пианино, на котором Счастливчик не умел играть, но в которое исправно засыпал махорку, чтобы предохранить струны от нападения моли... Прослезившись, Красавчик и Придурок дрожащими руками собрали тетрадочки с бисером Счастливчика и ушли тем же путем - через балкон. Они хотели опередить сами знаете кого, с тем, чтобы сохранить этот тощий, но бесценный Архив. Тщетно, вскоре всё, что они с волнением и риском унесли в пещеру Придурка, прихватили на обыске сами знаете кто. И Красавчик потом сто раз пожалел, что не отвез архив Счастливчика в свою берлогу. Потому что в тот же день, сразу после второго обыска, Придурка забрали.

На отпевании и на похоронах Счастливчика было всего пять гномов. Из семи. Но была огромная толпа тех, кто, оказывается, любил его при жизни. Остается удивляться, сколь одиноко живут некоторые гномы да и некоторые загорелые люди, тогда как по смерти у них обнаруживаются толпы поклонников, поклонниц, неутешных бывших любовей, друзей, учеников. Где, где мы все бываем, когда ленимся лишний раз поднять телефонную трубку? Где мы, когда те, кому так плохо без нас, немо называют наши имена?

Отпевание проходило в большой церкви на Ордынке. Под треск свечей в клубах ладана тянулась мимо гроба нескончаемая очередь желавших проститься. И каждый из пяти гномов приложился губами к бумажке на лбу покойного. Счастливчик был на себя не похож, ведь стояла жара, а в морге не было кондиционера. Но даже оплывшее его лицо, синее, страшно измалеванное пошлым гримом, излучало, казалось, покой, будто и в смерти не покинуло его чувство радости, что ему удалось завершить свой Труд и свой Путь.

В том, что арестовали Придурка, прослеживалась некоторая симметрия: самые слабые певцы из всей семерки были примерно наказаны: Раввина выслали, Придурка посадили. Причем оказалось, он тоже подвирал своим товарищам по Альбому, отправляя тайком от них за бугор свои песни явно политического содержания. В них он осмеивал святыни верхнего мира, и главное его святотатство было в том, что он оплевывал мумию главного фараона, а заодно высмеивал и его самого.

Вот на него-то гномы рассердились. Ибо светлое и бескорыстное их дело Придурок профанировал, к тому же подставляя остальных. Теперь в новом свете представились его рвение при подготовке Альбома и постоянное заискивание особенно перед Кротом и Плешивым, гнева которых он явно побаивался.

Только Красавчик проявил к арестанту жалость и сочувствие, и вместе с актрисой Придурка носил тому передачи, на последние деньги покупая сигареты и сухую колбасу. Актриса вязала заключенному мужу теплые носки. После посещения узилища актриса и Красавчик шли в шашлычную на Таганке, где и надирались. Что ж, тюремная очередь к окошку, где раз в месяц принимали передачи, и впрямь грустное место.

Придурок тем временем сидел в двухместной камере, почитывал книги из тюремной библиотеки, всегда славившейся своим богатством, и писал эротическую повесть по заказу какого-то торгаша, соседа по камере, с которым к тому же всякий вечер играл в шахматы. На здешней суровой пище он похудел, постройнел и забыл про свой гастрит. И все бы хорошо, когда б не допросы, на которых Придурка неприятно поражало равнодушие следователя. Как будто тот не мог взять в толк патетичность ситуации, не понимал, что перед ним на стуле герой и борец за нашу и вашу свободу. Следователь был ленив, несведущ, лжив. То он говорил по телефону с кем-то о содержании заказов к празднику: мол, зачем мне сливочное масло, нельзя ли заменить на балык. То врал, что ему нужна служебная машина, потому что они работали весь день с видеоаппаратурой. Неправда же, ни с какой аппаратурой они не работали. Эти будничность следствия, приземленность самого дознавателя были самым неприятным переживанием Придурка за все время ареста. К тому ж за шахматами и во время трапез торгаш донимал его страшными рассказами о жизни на зоне: того, по его утверждению, дернули из лагеря на доследование. Впрочем, когда Придурок сломался, торгаш из его камеры исчез.

Чтобы закончить эту тему, скажем, что дело кончилось для Придурка плачевно - не в физическом, а в моральном плане. Из Лефортово его через несколько месяцев выпустили, но плата за свободу была велика: он написал покаянное письмо, которое в день его освобождения было напечатано в одной из столичных газет. Писал Придурок приблизительно так: "Объективно оценивая спетое мною, по поводу шумихи за бугром могу сказать, что мои сочинения не представляют настоящей художественной ценности". И еще: "Сейчас, движимый глубоким раскаянием, я мучительно продолжаю размышлять о причинах, приведших меня на преступный путь... Проще всего объяснить это моим легкомыслием, результатом дурных, но, надеюсь, поддающихся исправлению черт моего характера: цинизма, болезненного самолюбия, желания выдвинуться на видное место с минимальными затратами сил, не брезгуя порой недостойными средствами". И еще: "Я принял участие в подготовке Альбома... Начавшийся вокруг него шум сразу же привлек внимание забугорных корреспондентов... И сладкий дым тщеславия застил мне глаза". И все в таком духе. Следует ли удивляться, что никто из гномов больше не подавал Придурку руки. Разве что Красавчик, чувствовавший некую вину за то, что вовлек тщеславного Придурка в исполнение опасного Плана, зародив в его глупой душе неоправданные надежды и не прислушавшись вовремя к собственным сомнениям. И уж вовсе понятно, что гном, публично отрекшийся от своих песен, больше ничего никогда не спел. Впрочем, вскоре он ушел в верхний мир, занялся компьютерами и на этой ниве добился впечатляющих успехов. Однако все перечисленные им самим качества его характера остались, конечно же, при нем, разве что еще более раздулись. Но гномы его больше никогда не видели.

А потом умер Крот.

У него обнаружился рак. Скоротечный. Впрочем, когда он был еще в больнице, Плешивый навестил его. И был приятно удивлен, что, едва он отворил дверь, из постели Крота прыснула медицинская сестричка, на ходу оправляя подол халата. "Ну, дело идет на поправку",- подумал Плешивый. Но это было не так. Крота действительно скоро выписали, но не потому, что он выздоравливал. Ровно наоборот. Крот еще убедил жену свозить его на пару недель в деревню и там пытался писать. И чуть разрумянился, как убеждала его жена. Но это были одни утешения. Когда они вернулись домой, стало особенно заметно, как за эти две недели он почернел и усох. Его навестил Красавчик, принеся по просьбе Крота бутылку. Сам Крот теперь, конечно, не пил, но любил, когда у его постели трапезничают товарищи. Едва войдя в кабинет Крота - с огромным старым письменным столом, с коллекцией курительных трубок на затянутой сукном столешнице,- Красавчик не смог подавить выражения жалости и испуга. Так он

был поражен видом Крота, которого месяц не видел. "Что, я так изменился?" - спросил Крот с грустной улыбкой, и Красавчик никогда себе так и не простил, что не смог тогда сдержаться... У постели Крота неотлучно сидели то Скульпторша, то Живописец, держались стойко. А когда Кроту стало совсем худо, они сидели у его одра вместе, обнявшись, поддерживая одна другую. Крота вообще очень любили дамы. И друзья. Его нельзя было не любить. И, может быть, поэтому страшная его болезнь воспринималась как что-то несусветное, как вопиющий нонсенс, как высшая несправедливость. Ведь он поздно начал петь и, по сути, лишь ступил на заповеданный ему Путь, стремительно совершенствуя свое искусство.