- Будет исполнено, сэр, - ответил молодой сержант, взволнованный участием в столь невероятном деле.

Но Уильямс добавил:

- И проверьте все дома.

- Это не так просто, - сказал сержант. - Вы хотите, чтобы мы перебудили весь город?

- Все дома возле дороги на Вашингтон, - сказал Уильямс. И тут внезапно раздался телефонный звонок. Уильямс поднял трубку и услышал:

- Ваша взяла. Завтра в шесть вечера на Арлингтонском кладбище.

Послышался гудок отбоя.

Арлингтонское кладбище. Так вот зачем ему винтовка Освальда! Но тогда почему же Аллен хотел убить его сегодня? Уильямс повернулся к сержанту.

- Звонил Лоуэлл. Из кабины на улице или из какого-то дома. Он не может быть далеко. Действуйте.

Полицейские ушли, но двое все же остались и не хотели уходить, что бы ни говорил Уильямс. Но Уильямс не говорил почти ничего. Он знал, что Лоуэлл сюда не вернется.

Но будет ли он завтра в Арлингтоне, на глазах сотен полицейских и охранников?

Неужели ему хочется погибнуть там?

Уильямс прекрасно знал, что Лоуэлл на это не пойдет.

Ночью полил дождь... проливной косой дождь, барабанивший о домик, где Аллен лежал в раздумье. Он знал, что ведет шахматную игру с мастером, но в этой игре Уильямс не мог победить, если Лоуэлл не потеряет головы. Потому что это был его ход, и Арлингтон являлся отличной западней.

Можно было избрать любое место, где окажется большая толпа народа и охранников.

Но Арлингтон был лучшим по одной причине. Если что-то сорвется, если он допустит какую-то оплошность, то погибнет на Арлингтонском кладбище среди белых надгробий на широком холме, среди людей, не вернувшихся с войны (за что они были убиты?), где лежат оба Кеннеди (за что они были убиты?), где красота отлогого холма, глядящего на белый Капитолий, не может скрыть отчаяния, лежащего так неглубоко.

12

25 ноября 1963 года Аллен Лоуэлл не находил себе места. Ему не хотелось быть там, где он был, на маршруте похорон, возле съемочной камеры ЮСИА с двумя операторами и бригадой звукотехников.

Аллен долго не верил известию о деянии Освальда, не мог поверить, не позволял себе верить. Но несколько минут назад он был в большой ротонде Капитолия, там, под картинами "Высадка Колумба", "Посадка первых поселенцев" и другими историческими полотнами, стоял гроб, задрапированный тканью с белыми и красными полосами и со звездами на синем поле, - это и все, что осталось от президента, которого он боготворил тысячу дней.

Прошло меньше недели с тех пор, как он видел молодого президента лицом к лицу и даже сфотографировался с ним. В Белом доме проводился прием для членов Верховного суда, единственный прием в году, куда могли получить приглашение все государственные служащие, даже клерки и секретарши, потому что судей с женами было очень мало. Аллен попросил Карсона, Карсон попросил директора ЮСИА, и ему каким-то образом раздобыли пропуск.

Аллен находился внизу, в Восточном зале, примерно с сотней незнакомцев, пока Джек Кеннеди и члены его семьи принимали судей. Потом оркестр морской пехоты в алых мундирах заиграл марш. Барабанная дробь, фанфары, а потом "Ура вождю!".

Аллен поднял взгляд. Президент и его красивая, кареглазая жена, оба сияющие, спускались вдвоем по лестнице, не подозревая, что это в последний раз.

Аллен стоял в шеренге, президент приближался к нему, пожимая руки, загорелый, веснушчатый, полный жизни молодой человек с быстрыми, умными глазами, а потом - он и сам не знал, как это получилось, - Аллен вышел из шеренги и направился к президенту, агент секретной службы окликнул: "Эй!" Обернувшись, Кеннеди увидел парня с протянутой для пожатия рукой и улыбнулся. Он крепко пожал Аллену руку, при этом ослепительно сверкнула фотовспышка, спросил фамилию и где работает, а когда Аллен сказал: "В ЮСИА". Мистер Кеннеди заметил: "Вы там делаете хорошую работу", - словно Аллен представлял собой агентство, а не был младшим служащим.

Потом чьи-то руки оттащили Аллена, и президент пошел дальше, бросив еще один добродушный взгляд на порывистого молодого человека, тогда он видел президента в последний раз. До сегодняшнего дня.

Девять человек из армии, флота, морской пехоты, военно-воздушных сил и береговой охраны медленно несли гроб вниз по ступеням между двумя шеренгами матросов и морских пехотинцев, взявших на караул. Бобби Кеннеди и вдова под черной вуалью скорбно ждали внизу, оркестр играл военно-морской гимн, самую печальную мелодию, какую Аллен слышал, и потом, заслыша ее, он всегда будет ощущать внезапную, резкую боль в сердце.

И вот барабанная дробь, гроб на лафете, три пары серых, в масть, лошадей, правый ряд оседлан, но без всадников, а позади лафета крупная вороная лошадь, несущая в стременах сапоги, вставленные задом наперед, она упирается, словно протестуя.

- Черт побери, Лоуэлл! Возьми себя в руки.

Джим Ноли, оператор, сердито жестикулировал ему. Они шли на очередное место съемок, поэтому Аллен не видел отпевания в соборе св. Матфея, он оказался в людской толпе возле мемориала Линкольна и взял интервью у четверых заплаканных молодых людей.

13

Средним планом толпа у мемориала Линкольна, ждущая похоронной процессии. Крупным планом молодой, явно нервничающий Аллен Лоуэлл с микрофоном. Камера сопровождает его, когда он поворачивается к толпе, и отъезжает назад. Средним планом Лоуэлл и парень в спортивной рубашке. Парень плачет.

Лоуэлл. Как вас зовут?

Парень. Эв... Эверетт Меллон, я служащий сената.

Лоуэлл. Каковы теперь ваши планы?

Парень. Остаться на государственной службе и показать этим бешеным идиотам, что нас не уничтожить одним выстрелом. Им это не удастся! О господи!

Лоуэлл. Что случилось?

Парень. Процессия!

Вставной кадр. Лафет и процессия, видимые из толпы, стоящей вдоль улицы.

Барабанный бой.

Крупным планом человек средних лет. Он плачет.

Камера отъезжает и захватывает в кадр Лоуэлла, идущего к нему.

Лоуэлл. Простите, сэр.

Плачущий. Да?

Лоуэлл. Как вас зовут?

Плачущий. Про... простите. Я сейчас не могу говорить.

Лоуэлл. Только имя.

Плачущий. Боб Уорнки. Я знал президента. Я работал с ним. (Отворачивается, чтобы скрыть слезы, потом поворачивается обратно.) Я любил этого человека. Я никогда его не забуду. Никогда.

Крупный план. Лоуэлл и юноша в очках.

Юноша. Я Томас Медуик. Работал у сенатора Фулбрайта.

Лоуэлл. Вы будете продолжать свою работу после того, что стряслось?

Юноша. Президент Кеннеди поддерживал в этой стране все, во что я верю. Мы должны продолжать. Нельзя допустить, чтобы правые воспользовались этим несчастьем и захватили страну в свои руки.

Крупный план. Восемнадцатилетняя девушка в толпе. Она плачет. Лоуэлл подходит к ней.

Лоуэлл. Как вас зовут?

Девушка. Стефани Сполдинг.

Лоуэлл. Вы состоите на государственной службе?

Девушка. Состояла.

Лоуэлл. Где?

Девушка. В го... госдепартаменте. А теперь не знаю... но я вернусь на службу! Я должна что-то делать! (Всхлипывает.) Я не могу допустить, чтобы они остались безнаказанными, ведь все только началось.

Четверо людей в толпе, выбранных наобум. Аллен чувствовал, что его связывают с ними кровные узы, что все они, потрясенные этой трагедией, всегда будут заодно.

Они одного поколения, они победят.

Другой пленки, где Лоуэлл появлялся перед камерой, не было. Сколько раз в последние годы он вновь и вновь просматривал ее, демонстрируя в кинокомпаниях как образец своей работы, сколько раз вновь и вновь видел этих четверых приверженцев Кеннеди, плачущих от горя, сколько раз вновь и вновь слышал их обещания помнить и продолжать борьбу.

14

Внезапный удар в дверь. Схватив пистолет, Аллен спустился вниз. Дверь трещала, словно в нее ломилась какая-то сила. Что там такое? Буря? Гроза?

Он выглянул в боковое окно и увидел жуткое зрелище. Громадный дог с пеной у рта бросался и бросался на дверь, обезумев от страха. Аллен сразу же понял, что происходит: в Стойбенвилле у Маркони была такая же собака, шалевшая в грозу от ужаса.