ЧУЖОЙ ОГОНЬ[1]

Вначале старики шли молча.

Выходя из хорошо освещенного и протопленного клуба, они помогли друг другу надеть пальто. Иосеф Ярден упорно не раскрывал рта, а доктор Клайнбергер долго пытался прочистить горло, надсаживаясь в мокром, лающем кашле, и в конце концов чихнул. Речь выступавшего вызвала у обоих досаду. Пустые разговоры. Болтовня. К чему все это? Ни к чему.

На собраниях немногочисленной либеральной партии, к которой оба принадлежали уже десятки лет, на всем лежал отпечаток усталости и бессилия. Что могут дать эти собрания, когда вокруг все кипит, разбегается в разные стороны и увлекает страну в пучину сытого самодовольства? Кто услышит голос рассудка, благоразумия и умеренности на этом шабаше? Что при всей своей культуре и образованности могут сделать несколько десятков немолодых людей, которые понимают преимущества трезвой и здравой политики, потому что повидали на своем веку результаты самых разных политических экстазов? Горстка просвещенных доброжелателей не в силах остановить разгул масс и их залихватских бесшабашных вожаков, которые под звон фанфар ведут народ на край пропасти.

Пройдя шагов тридцать, Иосеф Ярден остановился там, где узкий переулок, по которому они шли, сливается с одной из самых красивых и тихих улиц района Рехавия. Ни о чем не спрашивая, замедлил шаг и доктор Клайнбергер. Иосеф Ярден порылся в карманах, нашел и ценой больших усилий извлек сигарету. Доктор Клайнбергер поднес ему зажженную спичку. Ни один пока не произнес ни слова. На несколько секунд их руки — узкие, с тонкими пальцами прикрыли от ветра едва теплившийся огонек: осенние ветры в Иерусалиме порывисты, порой просто свирепы. Иосеф Ярден кивнул в знак благодарности и глубоко затянулся. Но через три шага сигарета погасла, потому что была плохо прикурена. Он с досадой бросил ее на тротуар и растоптал. Потом передумал, поднял потухший и раздавленный, окурок и выбросил в урну, приделанную Иерусалимским муниципалитетом к железному столбу на автобусной остановке.

— Коррупция, — произнес он.

— Помилуйте, — тут же откликнулся доктор Клайбергер, — согласитесь, что ваше определение упрощает, пожалуй, даже вульгаризирует действительность, которая по определению же всегда намного сложнее.

— Коррупция и наглость, — упорно стоял на своем Иосеф Ярден.

— Кому, как не вам, уважаемый Иосеф, знать, что любое упрощение в некотором смысле означает капитуляцию.

— Надоело, — сказал Иосеф Ярден и поправил кашне, защищающее горло от колкого холодного ветра, — надоело. Отныне я хочу называть вещи своими именами. Болезнь — болезнью, коррупцию — коррупцией.

Доктор Клайнбергер облизал губы, как всегда, потрескавшиеся к зиме, сузил глаза, словно приспустил люки танка, и стал возражать.

— Коррупция — явление сложное, Иосеф. Если бы не было коррупции, бессмысленно было бы и понятие нравственности. Здесь существует некая цикличность, вечный круговорот. И это хорошо понимали наши мудрецы, говорившие о "дурном начале" и, после соответствующей разделительной паузы, позвольте упомянуть также отцов христианской церкви. На первый взгляд кажется, что коррупция и нравственность диаметрально противоположны. На самом же деле одно влечет за собой другое, служит почвой, дает рост. На это и остается уповать, допустив, что сейчас мы переживаем период упадка.

Резкий забористый ветер гулял по улицам Рехавии. Фонари отбрасывали неровный, желтоватый свет. Некоторые были разбиты хулиганами и слепо раскачивались на перекладинах. В разбитых фонарях гнездились ночные птицы.

Основатели Рехавии сажали деревья, разбивали сады, прокладывали аллеи, мечтая отвоевать у раскаленного иерусалимского камня уголок тени и затишья, где днем играл бы рояль, а вечером вступала скрипка или виолончель. Квартал утопает в сплетениях крон. Днем небольшие дома преспокойно дремлют на дне озера тени. Но по ночам в гуще деревьев оживают мохнатые темные создания, которые хлопают крыльями и резко, надрывно кричат. В них не попасть камнем. Как в фонари. Камень пролегает мимо и исчезает во тьме, а с крон нисходит в ответ лишь молчаливое презрение.

Но ведь и эти контрасты не так уж просты. На самом деле одно влечет за собой другое, и нет одного без другого и т. д. и т. п. Доктор Эльханан Клайнбергер — египтолог, он холост, его работы известны в узком кругу, главным образом, в той европейской стране, откуда он, спасаясь, бежал лет тридцать назад. По образу жизни и убеждениям Эльханан Клайнбергер — стоик. Иосеф Ярден — специалист по дешифровке древнееврейских рукописей. Он вдовец и собирается в ближайшее время женить старшего сына Яира на Дине Даненберг, дочери своей старой приятельницы. Что касается ночных птиц, то они действительно обитают в центре квартала, но первые лучи солнца загоняют их каждое утро в гнезда на скалах и в рощицах за пределами города.

Старики шли молча, потому что ни одному из них нечего было добавить к сказанному и услышанному. Они миновали канцелярию премьер-министра на углу Ибн-Гвироля и Керен каемет, прошли мимо здания Еврейской гимназии и приостановились на углу улицы Усышкина. Этот перекресток не защищен с запада, и через него на Рехавию набегают с каменистых пустошей волны холода. Здесь Иосеф Ярден достал еще одну сигарету, и доктор Клайнбергер вновь поднес ему огонь, на этот раз надежно, по-морскому прикрывая его от ветра.

— Ну что, через месяц будем гулять на свадьбе? — спросил он, слегка подтрунивая.

— Я сейчас к Лили Даненберг. Нужно составить список гостей, — ответил Иосеф Ярден. — Пригласим самых близких. Мать Яира всегда хотела, чтобы сыновья женились скромно, без помпы. Так и сделаем. Отпразднуем в семейном кругу. И вы, конечно. Что за вопрос — вы ведь для нас как член семьи.

Доктор Клайнбергер снял очки, подышал на них, протер платком и, не торопясь, вернул обратно.

— Разумеется, разумеется. Но как же госпожа Даненберг? Она ведь ни за что не согласится. Не тешьте себя иллюзиями. Она наверняка захочет, чтобы свадьба ее дочери стала тотальной демонстрацией сил, чтобы был приглашен весь Иерусалим, чтобы все были повержены и восхищены. И вы, конечно, уступите и, как миленький, пойдете на поводу.

— Не тут-то было, — ответил Иосеф Ярден. — Меня не так уж просто подбить на то, к чему у меня не лежит душа, тем более в этом случае, когда речь идет о воле моей покойной жены. Госпожа Даненберг — женщина чуткая, и, как говорится, ничто человеческое ей не чуждо.

Говоря о том, как нелегко навязать ему чужую волю, Иосеф Ярден стал машинально разминать сигарету, которая гнулась, расплющивалась и рассыпалась на глазах, но продолжала гореть.

— Вы ошибаетесь, — возразил Клайнбергер, — Даненберг не откажется от представления. Конечно, она женщина чуткая, — это вы удивительно точно подметили, — но и твердости ей не занимать. Кстати, между этими качествами тоже нет никакого противоречия. А вам, мой друг, я рекомендую — будьте готовы к препирательствам или даже к скандалу.

Общий знакомый, а может быть, просто похожий на него человек прошел по другой стороне улицы. Оба дотронулись до шляп, человек повторил их жест, но не остановился. Втянув голову, он яростно вышагивал против ветра и вскоре исчез в темноте. Потом промчался парень на мотоцикле, прогромыхав на всю Рехавию.