С каждой поездкой становилось всё тяжелее и тяжелее.

Мелкая сетка дождя закрывала видимость, и машину приходилось вести почти вслепую: справа и слева водяной туман, а впереди видно на несколько метров в полукруге, что отмахал на ветровом стекле "дворник".

Ещё и полсмены не прошло, а Борис уже взмок - чувствовал, что рубаха прилипает к лопаткам, а щёки горят, как на солнце.

К концу дня он совсем умаялся.

Но эта усталость, знакомая только шофёру в такой вот сырой день, когда дорога превращается в болото, чем-то радовала Бориса. Напряжение, которое требовала от него работа, в то же время избавляло его от мыслей. Нет, он не мог ни на минуту отвлечься в сторону, вспомнить находку в карьере, пластмассовый патрончик Убийволка. Мыслям этим теперь не было места в голове. Вести машину было так сложно, что думалось только о дороге:

- Не выключай сцепления!

- Выворачивай, выворачивай баранку!

- Тормози легче!

- Держи, держи машину - сползёт в кювет!

- Трогай врастяжку, осторожненько...

И так всё время.

Тяжела бывает шофёрская доля - так тяжела, что не сравнить её ни с какой работой. И это же вождение машины бывает такой радостью, такой лёгкостью, когда летит под колёса лента дороги, бьёт ветер в стекло, мчишься, как на ковре-самолёте.

Бом-бом, бом-бом! - ударили в рельс, и впервые, пожалуй, за все месяцы работы на карьере Борис воспринял этот звон, как радостную музыку. Он спрыгнул с подножки самосвала прямо в вязкую землю и, не разбирая дороги - лужи так лужи, - затопал в дощатую будку, отметить путёвку. При этом он думал о том, как бы скорее успеть домой - помыться, переодеться, забежать на вечерний приём в военкомат - и сразу же к Бочину. Нет, это не может быть совпадением. Убийволк, наверно, из этой же части, где служил его отец. Найти бы его родных, письма этого Убийволка, его однополчан.

Не прошло и десяти минут с тех пор, как зазвенел рельс, а Борис шёл уже обратно к выходу с карьера, сразу опустевшего и без людей ставшего какой-то мрачной и тёмной ямой.

В тот день на правой ноге он ощущал сбившуюся портянку. Но в горячке работы всё откладывал остановку, чтобы разуться и переменить портянку, натёршую уже пятку. А теперь остановился у брошенной резиновой покрышки, распоротой по брюху, и принялся стаскивать сапог.

До чего же иногда хорошо бывает от простого, кажется, дела: избавить ногу от тесной обуви! Ох, как хорошо! Теперь скорее домой - бегом, чтобы нагнать эти потерянные минуты. Борис побежал, стараясь сохранить равновесие на раскисшей, скользкой земле. И вдруг:

- То-о-ва-а-рищ Сергиенко-о!

Что это? Или почудилось ему? Ведь в карьере никого нет. Прозвенел рельс, и всех как ветром сдуло.

Борис быстро обернулся и крикнул:

- Эге-гей!

"Эй!" - ответило эхо.

И снова издалека голос, зовущий Сергиенко.

Борис пошёл обратно в карьер. Он шёл напрямик на голос, и ноги вязли в липкой земле. Вытаскивать их было тяжело - того и гляди, сапог в грязи останется.

У крутого подъёма, который вёл из котлована на дорогу, что-то чернело. Тучи висели так низко, что было сумрачно, как поздним вечером. В этой темноте не разобрать было, животное там или машина. Но вдруг совсем рядом вынырнул из темноты человек. Он шёл, так же вытаскивая поочерёдно ноги, словно к каждому сапогу было привешено по гире.

- Товарищ Сергиенко, пособите!

Перед Борисом стоял совсем молодой парень с румяно-белым лицом и взмокшими от пота жёлтыми волосами.

- Откуда ты взялся? - спросил Борис.

- Со второй автобазы. Великонос, значит, моё фамилие.

- Ну, а сюда, на карьер, чего нос сунул? К нам со второй не ездят.

- Не ездят, товарищ Сергиенко, не ездят. Вы только не серчайте, я всё расскажу. У нас завтра экзамен на права. Курсы там у нас водительские. Я курсант, значит. В техникум держал - тю! На слесаря хотел, разряд получить, - не вытянул. А тут, значит, завтра вождение. Все наши ребята говорят, значит...

- Ты погоди, погоди, нос! Зарядил своё "значит" и "значит"! В карьер-то ты как попал?

- Я ж говорю: ребята говорят, значит, что экзаменовать будут на этой дороге и, самое главное, значит, спуск в карьер и подъём. Сделаешь получай водительские права. Завтра на работу, двадцатого получка. А забуксуешь - двойка.

- Тю, значит? - спросил Борис.

- Тю, - улыбнулся парень. - Помогите, товарищ Сергиенко. Забуксовал.

- А ты откуда меня знаешь? - спросил Борис.

- Да у нас на курсах все вас знают. Вы же на доске Почёта в автотресте. А мы там занимаемся вечерами.

- Ну, пошли, значит, - сказал Борис. - Поглядим, как ты там забуксовал.

При этом он подумал: "Тут дела на четверть часа, не больше. В военкомат и к Бочину успею вполне".

Машина Великоноса стояла как-то боком, словно пьяный, прислонившийся к забору. Правые колёса по ступицы были в жирной земле.

Борис достал из-под сиденья застрявшей машины лопату и начал энергично копать жидкую землю.

- А ты, - сказал он парнишке, - наломай веток. Только молодые деревца не трожь. Кустарник, и тот, что похуже.

Потом они вдвоём работали так, что рубахи прилипли к телу, и уже не разобрать было, где пот, а где дождь.

Темнота сгустилась совсем, и отблеск фар сверкал теперь на мокрой земле, будто не земля это была, не грязь, а уголь антрацит.

Борис всё-таки выпрямил машину, вывел её на дорогу и тут только облегчённо вздохнул.

- Спасибо, товарищ Сергиенко, - сказал Великонос. - Подвинься теперь - поедем. Я, значит, поведу.

- Никуда ты не поведёшь. - Борис захлопнул дверцы кабины. - Становись на подножку и смотри на повороте - там очень круто и скользко. Когда выведу на шоссе, дам баранку, а пока сам поведу. Тут опасно. Можно сорваться.

- Да не... - начал было Великонос и осекся. Он посмотрел на Сергиенко и понял, что тот из тех людей, что два раза одно и то же не говорят и решений своих не меняют.

И вот они поехали вверх к шоссейной дороге, которая вела из карьера в город. Теперь Борис сидел в кабине совсем по-другому, весь напряжённый, стиснув челюсти, сжимая волнистый круг руля. А Великонос держался одной ногой на подножке, другая была на весу, и кричал в дверцу с опущенным стеклом:

- Лево руля... Ещё трошки! Так, чуточки. Ешшо...