- Да, правильно, адрес, - сказал Федотов.

- Адрес у них мой. Я им квартиру сдаю... Жильцами пустил... Плату им назначил - за месяц. Они каждый месяц в срок приносят. А я им тогда прощаю - не беру. Потому что жалею. Да. Не как другие... - И ушел, не прощаясь.

- Так, все попятно, - сказал себе Федотов, оставшись один. Он поглядел на чемодан, где лежали аккуратно завернутые три пары детских ботинок, вязаная кофточка и прочая дребедень, которую он вез издалека и все смотрел, чтоб чемодан не стащили, а теперь хоть бы кто взял да унес у него из-под носа, он и пальцем бы не шевельнул. Он откинулся и опять уставился глазами в небо.

Синие просветы расширились, и теперь поредевшие, пухлые облака расползлись, как мыльная пена с синего покрывала.

Он не думал ни о чем, не собирался принимать никаких решений. Он долго прожил в нетерпеливом, все нараставшем радостном ожидании, и теперь точно пружина часов, торопливо отстукивавших у него внутри секунды, остановилась, и часы замолчали.

Всплывали в памяти отдельные слова. Вспомнил, как Соня говорила про дочку, когда он курил в избе: "Она любит, когда мужчина в доме, ей спокойнее..." - и повторял про себя: "Ну что ж, все понятно...", но и эти слова будто не он сам говорил, а кем-то были подсказаны: надо было в таких случаях сказать: "Все попятно", - и криво усмехнуться, с презрением и насмешкой. По усмехаться не хотелось.

На дорожке у себя перед глазами он увидел тоненькие детские ноги в пыльных тапочках. Носки повернуты были прямо к нему, и он невольно поднял глаза и услышал подавленный не то короткий смешок, не то вздох. Рыженькая девочка схватила его за руки, с размаху упала рядом с ним на скамейку, прижалась к нему, испуганно от радости заглядывая в глаза.

- Ну вот же, я знала... Никто тебя не убьет, я все время говорила: не убьют, и приедет! Вот видишь, ты и приехал! - Она тискала ему руки, прижимаясь сбоку, и, наконец решившись, с размаху чмокнула в щеку.

- Сонька, - сказал Федотов, растерянно и виновато начиная улыбаться, какая ты стала, а? У тебя и зубы выросли!

- У-у, сколько, гляди! - она показала зубы. - Что ж ты не здороваешься!

- Здравствуй, - сказал Федотов, целуя подставленную щеку.

Девочка выпрямилась, встряхнула головой и кинула искоса взгляд через плечо, где в конце дорожки стояли ребятишки, кажется те самые, что привели на бульвар Федотова.

Соня заторопила, потащила его за собой, и ему ничего не оставалось делать, как взять чемодан и идти куда ведут.

Они прошли через пустырь, где стоял гипсовый памятник на деревянном постаменте, раскрашенном под мрамор, дошли до каких-то ворот, за которыми во дворе пыхтела высокая железная труба и слышался стук железа по железу. Издалека он увидел бегущего следом за Соней через двор Эрика в замасленной рубашке. Он пробежал весь двор и только в двух шагах остановился и подошел вразвалку, широко улыбаясь. Размахнулся и ударил Федотова рука в руку, как полагается со старым приятелем.

- Здоров! - сказал он сиповатым голосом. Они обнялись и троекратно поцеловались, и, обнимая его, Федотов почувствовал, какой он еще узенький и щупленький, хоть и жилистый парнишка.

Он вырвал у Федотова из рук чемодан и понес его сам.

Теперь они втроем пошли по тихой улочке, обсаженной запыленными деревьями, прямо по мостовой, все трое в ряд.

По дороге девочка забежала немного вперед и под чьим-то окном торопливо, пронзительно стала кликать какую-то Люську. Вместо Люськи из окна сердито высунулась, обтирая мокрые руки передником, пожилая, растрепанная женщина и спросила, что надо.

- Ах, извините, - фальшиво вежливым голосом пропела Соня. - Ничего особенного, другой раз забегу!

Женщина даже руки перестала вытирать, так уставилась на солдата и обоих ребят. Просто глаз не могла оторвать, все смотрела, как они втроем маршируют посреди улицы.

- Ах, так вот оно что... - слегка обалдело выговорилось у нее как-то само собой им вслед.

Девочка услышала и потихоньку дурашливо приквакнула ей в тон:

- Так вот как, так вот как!..

- Ой, дуришь, - сердито морщась, недовольно одернул ее Эрик.

- А потому, что Люська дразнилась, что я все вру!

Они свернули в дровосекинский переулок и увидели мать. Она стояла против своего дома и тревожно оборачивалась, не зная, откуда они появятся.

Они шли втроем прямо к ней, и она уже их видела, но стояла не шелохнувшись. И Федотов с каждым шагом все ясней видел ее лицо, казавшееся ему теперь новым, чужим и виноватым. "Уже знает, что мне все известно, подумал он, - и, видно, ждет чего-нибудь самого плохого от меня, может грубого и оскорбительного. Конечно, все знает. Не только что она, а, видно, уж весь двор знает и ждет, что будет". На окнах шевелились откидываемые занавески. Где-то задребезжало торопливо распахнутое толчком окошко, это он тоже слышал. Из ворот навстречу выплыли две бабы, сложив руки на животах, приготовились соболезновать, негодовать и осуждать, а кого - это там видно будет.

Оставалось несколько шагов, а она все стояла, одинокая, виноватая и беззащитная в ожидании. Он стиснул зубы. Губы были как деревянные, но тут сложились наконец в улыбку, тоже довольно деревянную. Он протянул руки и обнял ее. Она по этому движению все сразу поняла и тоже, едва касаясь, быстро обняла и на минуту прижалась головой к его груди легким, отчужденным движением. А он, ободряюще чуть похлопав ее по спине, немножко постоял, и они прошли в ворота, мимо обмякших от разочарования баб, прошли через весь двор, где тоже млели от сладкого ужаса ожидания соседки и теперь, видя весело улыбающихся ребят с чемоданом, вдруг заулыбались сами, искренне обрадованные, что все так пошло по-хорошему.

После этого они прожили под одной крышей несколько дней - ни чужие, ни близкие. Улыбались, ели, рассказывали, даже в кино пошли вместе с ребятами, разговаривали все больше с ребятами, а друг на друга даже смотреть избегали, как бывает, когда один виноват, а другой боится причинить ему боль упреком за его вину.

Федотов с самого начала сказал, что ему нужно ехать - подыскивать себе работу по специальности, лучше всего на восстанавливаемый судостроительный завод или в речное пароходство. Соня сразу сказала, что это правильно, и даже торопила его. И каждое слово, самое простое, они понимали каждый по-своему и думали каждый о своем.