Флора тоже была возбуждена. Она шла между нами, держа нас за руки. Как я помню, на ней в тот день были красные брючки и коричневое вельветовое пальтишко. Мы осмотрели военный мемориал и блестящие доски на платформах с изображениями военных мундиров всех западных стран. Дэвид показал мне форму графства Уэльс, где он родился и вырос. Я никогда там не бывала.

– Мы съездим туда, – сказал он. – Выберем время и съездим в Уэльс. – Мы улыбнулись друг другу над темной головкой Флоры: как детей, нас обоих легко развеселить или соблазнить обещанием экскурсии.

Потом мы зашли в аптеку купить пачку одноразовых носовых платков «Клинекс»; они вообще-то были мне не очень нужны, но я всегда должна быть во всеоружии в общественных местах. По дороге назад, на нашу платформу, мы миновали плакат с рекламой Хирфордского фестиваля: прекрасный дизайн. Очень большими буквами на нем было написано: Виндхэм Фаррар, и почти такими же – имена актеров: Натали Винтер, Питер Йитс, Фелисити Уайт, Дэвид Эванс, Невиль Гриерсон, все с восклицательными знаками. Мы стояли и смотрели: Дэвид был доволен, хотя, как всегда, старался скрыть это от меня. Чуть ниже располагался список пьес, название которых мне мало что говорило: «Тайный брак», «Белый Дьявол», «Клен». Когда мы наконец сели в поезд, я спросила у Дэвида о них:

– О чем пьеса «Белый Дьявол»?

– Понятия не имею, – ответил он. – Не читал.

– Здесь нечем гордиться.

– Я и не горжусь. Просто говорю, что еще не читал ее.

– Что же там у тебя за роль?

– Лучшая.

– Откуда ты знаешь, если не читал пьесу?

– Она самая длинная. И Виндхэм сказал, что самая лучшая.

– Не будь таким самонадеянным, он, очевидно, каждому это говорит.

– В любом случае, это очень хорошая роль. Я играю брата Натали Винтер.

– Как мило. Персонаж положительный или отрицательный?

– Совершенно отрицательный. Грязный ублюдок, карьерист и негодяй.

– Тебе подходит.

– И великолепная сцена смерти.

– Правда?

– Я умираю на сцене.

– Как это, должно быть, сладостно, – сказала я, а Флора, внимательно нас слушавшая, подхватила с неожиданной настойчивостью:

– Сладко, сладко, – естественным образом выделив из общего потока фраз одно слово, которое, как она считала, могло относиться к ней. Мне не хотелось, чтобы наше путешествие началось с трудностей, но вид ее просящего личика, приготовившегося к трагедии, если ей откажут, заставил меня поискать в сумочке мятные конфеты. Я порчу ребенка, потому что не могу поверить, что ее пристрастие к сладостям и игрушкам надуманное и поверхностное, а не такое искреннее, как мне кажется. Я слишком серьезно отношусь к своей дочери, как и ко всем остальным людям.

Когда поезд тронулся, я ощутила, несмотря на раздражение из-за своей уступчивости Флоре, неожиданное предвкушение чего-то приятного. Движение поезда успокаивало, его мягкий повторяющийся ритм покачивал меня, словно я была тряпичной куклой, вся настороженность, с которой я воспринимала окружающий мир, исчезла. Я следила за Флорой, пока мы проезжали пригороды Лондона: она ерзала на краешке сиденья, такая же напряженная и подвижная, как всегда. Ничто не могло успокоить ее: ни поезд, ни кресло-качалка, ни мои руки, пока она совсем не обессилевала. Бедная Флора, как я могла лишать ее сладостей?

Через полчаса мы все отправились на ланч. Я попыталась уговорить Паскаль остаться вместе с Джо и дать нам с Дэвидом уйти, но была вынуждена взять его с собой, и мы все устроились: Джо сидел у меня на коленях, а Флора рядом. Может, удобнее было взять еду с собой, но бутерброды меня не прельщали, я всегда исходила больше из собственных удобств в этом вопросе, чем из детских капризов. Не знаю, дало ли это свои плоды, но одно точно: Флора прекрасно ведет себя в таких общественных местах, как гостиницы, чайные и рестораны. Мы как раз изучали меню, когда вошли девушка и мужчина и сели за двухместный столик в другом конце прохода. Мужчина заметил Дэвида и громко приветствовал его:

– Хэлло, Дэйв, – прокричал он на весь вагон-ресторан, – завтракаешь с семьей?

– Верно, – Дэйв обвел взглядом нашу компанию, с которой он автоматически ассоциировал себя последние четыре года. Я увидела удивление на его лице, но не испытала к нему жалости.

– Эмма, – сказал он, – ты знакома с Майклом Фенвиком? Майкл, это моя жена Эмма. Все остальные – дети и иностранцы.

Паскаль, продолжавшая после семи месяцев проживания с нами находить грубость Дэвида притягательной, улыбнулась и кивнула. Флора продолжала читать меню: она не сочла Майкла Фенвика достойным внимания. И в общем-то она была права. Я сама всего один раз видела его на какой-то вечеринке: человек среднего возраста, возможно, немного за сорок, с такой аурой инфантильности, что меня это даже пугало. Мне он не нравился: то, как он с усилием протягивал безвольную, слабую руку, ожидая рукопожатия, раздражало меня. Мне было приятно осознавать, что мои слова или жесты будут ясно поняты окружающими, но человека, вроде Майкла, понять было сложно. На сцене он всегда играл роль больших, сильных мужчин и справлялся совсем неплохо, но тем горше был контраст с реальностью.

Майкл сидел с девушкой, которая на первый взгляд заслуживала более пристального изучения. Он представил ее, и имя девушки тут же прозвенело для меня тревожным колокольчиком.

– Это – Софи Брент, – сказал он. – Софи, это Дэвид и Эмма Эванс. Дэвид играет Браша в «Тайном браке», ты ведь об этом знаешь?

– А вы, конечно, играете Фанни, – откликнулся Дэвид со своей обычной грубоватой лестью. И мне не в чем было его обвинить: я сама не могла отвести от нее глаз. На ней был белый платок и светло-серый макинтош, из-под которого виднелось великолепное коричневое джерси. Под платком ее волосы были уложены густыми темными блестящими волнами. Лицо ее было идеальной формы: огромные карие глаза, высокие скулы, очень полные губы, накрашенные яркой оранжевой помадой. Красивое, нежное, соблазнительное личико, но почему-то оно казалось глуповатым. Не могу вспомнить, почему я вдруг так уверилась в ее недалекости, но определенно не из-за старинного утверждения, что красота и ум редко соседствуют друг с другом, что очень часто не соответствует истине. Одежда ее была очень дорогой и изысканной: не припомню, чтобы на Софи было хоть раз что-нибудь отталкивающее, разве что цветастая рубашка, которую она примерила однажды, но тут же сняла. Может, я уловила что-то подозрительное в ее напускном радушии, яркой внешности и ослепительном лаке на ногтях, или, возможно, она была лишь отображением того типа девушек, заполонивших театр, считающих себя актрисами, потому что они слишком красивы, чтобы сидеть дома. Софи хорошо одевается, ее акцент и голос соответствуют внешнему виду, и все же что-то было в ней неуместное и абсурдное, что выдавало в ней непрофессионала.

Мы разговаривали через проход о предстоящем сезоне в Хирфорде и о том, как чудесно, что это будет весной. Вся троица говорила очень громко, так что весь вагон невольно слышал и слушал. Никогда не могла решить, то ли актеры просто привыкли говорить громко, как на сцене, то ли считали, что за бесплатно публике будет интересно их слушать. Возможно, всего понемногу. Я смотрела на Софи, Софи на Дэвида, а Дэвид – тоже на Софи. Майкл заказал бутылку «Британского железнодорожного» вина, считая, что всем сразу станет весело и хорошо.

– Какое приятное начало сезона – наша встреча тут, – приговаривал он время от времени. Я видела, что Софи действует ему на нервы, как и я. С Дэвидом было все в порядке, во-первых, он – мужчина, а во-вторых, он обладал определенным профессиональным шармом, который он распространял и на Майкла; но в целом мы казались ему слишком резкими и глупыми.

Я заметила, что Софи не обращает на меня никакого внимания. Догадываюсь, почему: на коленях у меня был ребенок. Ты недооцениваешь меня, девочка моя, сказала я про себя, и когда Дэвид доел своего засохшего и остывшего цыпленка, я передала ему Джо, чтобы напомнить ему о его отцовстве. Дэвид тут же переправил его Паскаль, но я-то видела, что стрела попала в цель.