– При своем уродстве он стоит в четыре раза дороже нашего, из простой фанеры! Неужели кто-то пойдет в магазин, чтобы купить себе такой? Какой человек захочет это сделать?

– Ну, человек, вроде меня, например, – сказал Дэвид, сев за туалетный столик и любуясь своим отражением в зеркале. – Именно такую вещь я и купил бы, если бы ты позволяла мне самому выбирать мебель. А ведь ты вышла за меня замуж?

– Я вышла за тебя не из-за твоего вкуса.

– Я хочу сказать, что не стоит осуждать человека только за то, что он купил такую вещь. Плохой вкус – еще не преступление.

– Но, Дэвид, разве ты не видишь, на что он похож?

– Теперь, когда ты показала, вижу.

– И он не представляет совершенно никакой ценности. Такие вещи вообще не имеют цены, ты не сможешь перепродать их даже за половину стоимости на следующий же день после покупки, даже если он и обошелся тебе в пятьдесят фунтов.

– Зачем беспокоиться об этом? Весь дом будет выглядеть иначе, когда ты распакуешь наши вещи. Просто он сейчас выглядит немного блекло. Но он не твой, мы всего лишь будем временно жить здесь, тебе не надо ничего переделывать. Люди живут и в худших условиях, чем эти, ты же знаешь. Видела бы ты те дыры, где я останавливался, когда был в загоне. Для меня место подходит лучше всего.

– Я не могу здесь жить, – неубедительно сказала я.

– Не смеши меня, женщина, – он изучал свое отражение. – Тебе придется жить здесь, и все. Тебе придется научиться мириться с тем, за что другие люди многое отдали бы, и были бы счастливы, если бы смогли жить в такой красивом доме всего несколько месяцев. Ты избалованная, вот в этом все дело.

– Ну, если и так, от этого не легче. Я передать не могу, как этот гардероб меня угнетает.

– Тебе просто ничего не нравится, если оно моложе ста лет. Тебя давно уже следовало бы похоронить. А этот гардероб – образчик современности. Тебе придется проглотить это, хочешь ты того или нет.

Как обычно, его высказывание заставило меня замолчать. Этот гардероб действительно был образчиком современности и, глядя на него, я поняла, что мне придется проглотить это, но, тем не менее, я запротестовала.

– Никакая это не современность, – сказала я, – А всего лишь чудовищное гибридное ничтожество.

– Тогда напрашивается единственный вывод, – Дэвид был совсем не глуп, – что мы живем в чудовищном гибридном веке, и ты не можешь с этим смириться, так? Ты заглатываешь свой отвратительный мартини, куришь сигареты, смотришь мерзкое телевидение, восхваляешь рекламу и деловые вестники, спидботы и джаз, тратишь целое состояние на лак для волос, и в то же время твой нежный желудок не в состоянии «переварить» обыкновенный полезный гардероб. Ты не можешь иметь то, что хочешь, и отбрасываешь то, что имеешь.

– Ладно, думаю, я привыкну к нему, – сказала я. – Если он существует, то пусть остается в моей спальне.

– Вот это сила воли, – похвалил Дэвид, отворачиваясь от зеркала и пересаживаясь ко мне на кровать. – Я знал, что ты способна взглянуть на вещи иначе.

– Думаешь, ты можешь уговорить меня на что угодно?

– А почему нет? Я говорю тебе только то, что ты сама будешь думать через полчаса. Я просто попытался прогнать отчаяние. А теперь скорее поцелуй меня.

– За что?

– За мое понимание проблемы с этим гардеробом. Знаешь, все-таки ты вышла за меня из-за моего вкуса. Мой вкус настолько ужасен в том, что касается мебели, что тебе понравилось воспитывать его во мне каждый день. Правда?

– Естественно.

– И еще. Я, как и этот гардероб, принадлежу современности. В ее наименее желательном аспекте. Ну, ты сыта?

– По горло.

– А я, наверное, несъедобный?

– Абсолютно. Такой сырой, огромный и волосатый.

– Поцелуй меня, Эмма.

– Не хочется. Мне вообще не хочется никого целовать.

– Я помогу тебе распаковаться, если ты меня поцелуешь.

– Не хочу, чтобы ты помогал, ты все поломаешь, – ответила я, но все же медленно повернулась к нему. Наши губы встретились. Я думала в те несколько мгновений, что длился поцелуй, ощущая на губах знакомый табачный привкус: хоть наши губы здесь, но где, словами песни, наши сердца? Между нами стояло нечто большее, чем гардероб.

К следующему утру мне удалось придать дому более жилой, на мой взгляд, вид. Я покрыла все поверхности и полочки вышитыми и кружевными салфеточками, расставила тщательно подобранные безделушки. Я видела, как Паскаль становилась все печальнее и печальнее по мере происходящих изменений: она терпеть не могла мой стиль, ей вполне пришелся по вкусу светлый полированный стол, и она протестующе воскликнула, когда его крышка скрылась под зеленой бархатной скатертью с бахромой, принадлежавшей моей прабабке. Какая странная домашняя ситуация, обязывающая человека жить под одной крышей вместе с людьми, с которыми у него нет ничего общего. Наши мнения с Паскаль, я уверена, расходились по любому вопросу, и все-таки мы жили вместе, ели вместе, делили одну ванную… Неудивительно, что она согласилась переехать с нами в Хирфорд: думаю, это благодаря своей преданности Дэвиду. Он обычно дразнил ее, брал за руку и комментировал ее одежду: у него был свой подход. Денно и нощно мы с Паскаль обменивались репликами, и все же она оставалась для меня совершенно чужим человеком. Это, я уверена, было прямым результатом наших взаимоотношений, той экономической зависимости, существующей между ней и мной. Я узнавала о любом человеке за десять минут больше, чем о Паскаль за несколько месяцев. Не то, чтобы я игнорировала ее, будучи работодателем, напротив, тот факт, что я ей платила, настолько смущал меня, что я не решалась вмешиваться ни взглядом, ни словом в ее частную жизнь. Может, ей и было все равно, но мне нет. Я относилась к ней с таким уважением, что не подвергала критике ни один из ее поступков, и даже не попыталась зайти в ее спальню в течение всего времени нашего совместного проживания. В результате я практически ничего о ней не знала, а ведь я всегда придавала огромное значение тому, чтобы лучше узнать других людей.

Распаковывая наши вещи, я обнаружила, что один из моих ливерпульских чайников разбился. У меня их было два, парных, серо-белых, с пасторальными коровками и деревьями в пастельных тонах, и вот один из них превратился в осколки. Я уложила их слишком близко к стенкам коробки, должно быть, они бились о них при переезде. Это случилось по моей вине, хотя прежде такого со мной не бывало. Еще полчаса я метала громы и молнии. Вот, оказывается, как плохо я могу выносить расхождения с собственным идеальным образом.

На следующий вечер после нашего приезда нас пригласили на прием, устраиваемый для театральной труппы. Думаю, сама мысль об этом поддерживала меня в хорошем настроении, пока мы обустраивались; Дэвид же исчез сразу после завтрака, сказав, что идет на репетицию, чему я не поверила. Он не появлялся весь день. Поэтому мне пришлось собираться на прием в одиночестве. Больше всего мне нравится наблюдать с безопасного расстояния, которое позволяла роль жены, противоборство мелких человеческих страстей. Я обнаружила, что там, где дело касалось актеров, рассчитывать на особое веселье не приходилось. Я очень беспокоилась за свой внешний вид. На мне был черный бархатный костюм, отлично подходящий для любого случая, и белая блузка с кружевами на манжетах и груди, которую я сама сшила. Я ей очень гордилась: работа отняла у меня много недель, и в результате получилась отличная качественная вещь в викторианском стиле. Когда я ее примерила, то решила, что моя грудь слишком налита и необходимо перед уходом покормить Джозефа. Иначе эта часть тела предстанет в несколько искаженном виде.

Я потратила часы, чтобы уложить волосы над ушами, но мне не удалось добиться желаемого результата, поэтому я оставила свои попытки и просто заколола их на затылке. Потом я надела старую черную шляпу и взяла в руки сумочку из блесток; и то и другое я приобрела в лавке с рухлядью в Айлингтоне. Я заплатила за каждый предмет по кроне и была рада, что наконец-то представился удобный случай использовать их. Шляпка была сделана из тонкой соломки, с перьями и черной кружевной розой; с сумочкой старушка-лавочница, по ее словам, ходила на танцы. Она была сделана из когда-то серебряных блесток, теперь серых и истершихся. Когда я закончила одеваться, то решила, что выгляжу просто чудесно: по крайней мере, им будет сложно разглядеть мое истинное лицо. Вот только не слишком ли похоронный у меня вид? Конечно, у меня необычная внешность. Меня нельзя было назвать «кровь с молоком»: лицо бледно и серо, и кажется, что в венах у меня почти не течет кровь.