В воскресенье утром я оторвал листок календаря, взглянул на дату и воскликнул:

– Ба! Да ведь сегодня десятое октября. Праздник двойной десятки,[1] а в календаре о нем ни слова!

– Ну и пусть ни слова! Может быть, они и правы, – услышал я недовольный голос моего приятеля, господина N., который как раз зашел ко мне поболтать. – Ты вот вспомнил, а что толку?

Господин N. был человеком со странностями; он вечно ворчал и говорил не то, что принято. Я обычно не перебивал его. А он, выговорившись, умолкал.

– С особым почтением я отношусь к празднованию этого дня в Пекине, – продолжал он. – С самого утра к воротам подходит полицейский и командует: «Вывесить флаг!» – «Есть, вывесить флаг!» Чаще всего из ворот выходит вразвалку какой-нибудь гражданин республики и цепляет на палку кусок выцветшей, измятой заморской материи. Поздно вечером, когда запирают ворота, флаги снимают, а если кто забыл, флаг так и висит до утра.

– Люди забыли все, и о людях тоже забыли.

– Да ведь и я не вспомнил об этом дне. А когда вспоминаю, что было накануне революции и после нее, то не нахожу себе покоя.

– Сколько дорогих лиц встает перед моими глазами! Юноши – одни из них многие годы скитались по свету и пали, сраженные пулей из-за угла; другие после неудачного покушения терпели жестокие пытки в тюрьме; третьи – просто мечтатели – вдруг исчезали бесследно, и даже тел их нельзя было отыскать.

– Всю жизнь гонимые обществом, они повсюду встречали оскорбления, холодные насмешки и злую брань. Теперь могилы их забыты и сровнялись с землей.

– Невыносимо вспоминать обо всем этом.

– Что же, давай вспомним о чем-нибудь более приятном… – Господин N. улыбнулся, провел рукой по волосам и неожиданно громко произнес: – А знаешь, что радует меня больше всего? Что с первого же дня революции я могу смело ходить по улицам, не слыша больше ни насмешек, ни ругани.

– Ты ведь знаешь, друг мой, что значат для нас, китайцев, волосы! В них все наше счастье и все наши беды. Сколько людей пострадало из-за них во все времена.[2] Наши далекие предки, судя по их законам, как будто не придавали прическе особого значения. Для них важнее была голова, и ее отсечение считалось тяжким наказанием, не менее тяжелым считалась и кастрация. А такое легкое наказание, как бритье головы, почти не упоминалось. Между тем скольких людей растоптало общество лишь из-за бритой головы!

– Как только речь заходит о революции, мы по привычке вспоминаем резню в Цзядине и десять дней в Янчжоу, хотя даже завоевание страны в то время не вызвало в китайцах протеста столь сильного, как указ носить косу.

– Неблагонадежных всех вырезали, приверженцы старых порядков сами поумирали, косы вошли в обычай, но тут восстали Хун Сю-цюань и Ян Сю-цин. Народу тогда, но рассказам бабушки, приходилось туго: обреешь лоб и заплетешь косу – убьют повстанцы, не заплетешь косы – убьют каратели.

– Сколько людей помучилось да погибло из-за этих кос, а ведь от них ни холодно, ни жарко. Кто бы подумал, что и до меня дойдет очередь… – добавил господин N., глядя вверх, будто что-то припоминая.

– Я отрезал себе косу за границей, как только приехал туда учиться, и ни по какой другой причине, а только из-за неудобства. Но некоторые сокурсники, те, что прятали свои косы под фуражкой, закручивая их на макушке, к моему удивлению, сразу меня возненавидели. А надзиратель, тот просто пришел в ярость и даже пригрозил лишить меня стипендии и отправить обратно в Китай.

– А помнишь, вскоре у самого надзирателя срезали косу, и ему пришлось скрыться. В этом был замешан Цзоу Жун, тот самый, который написал «Революционную армию». За это ему даже не дали доучиться. Он вернулся в Шанхай, а потом умер в тюрьме. Но ты, пожалуй, об этом уже забыл?

– Через несколько лет родные мои обеднели, и я стал искать работу, чтобы не голодать. В конце концов мне пришлось вернуться в Китай. В Шанхае я сразу купил себе фальшивую косу, стоила она тогда два юаня, кое-как приладил ее и вернулся домой. Мать меня не упрекала, зато соседи мою косу так и сверлили взглядом. Дознавшись же, что она фальшивая, заклеймили презрением, как преступника, осужденного на плаху. Один родственник собрался было донести на меня властям, да передумал – ведь революционеры могли и победить.

– А я решил, что без фальшивой косы куда лучше, забросил ее и завел себе европейский костюм.

– Но ведь идешь по улице, а тебя ругают прямо в лицо, смеются, некоторые даже бегут следом и кричат: «Эй ты, чучело!», «Поддельный заморский черт!»

– А я тогда сменил европейский костюм на наш обычный халат, так меня начали поносить еще пуще. И вот, когда стало невмоготу, я обзавелся палкой и несколько раз пустил ее в ход. Мало-помалу от меня отстали. Но стоило мне забрести в другой район, как на меня снова накидывались с бранью… Я до сих пор помню, как однажды, еще живя в Японии, я узнал из газет о докторе Хонда, который путешествовал по Китаю и по странам южных морей. Ни китайского, ни малайского он не знал. «Как же вы путешествовали?» – спросили его. Он поднял стек и ответил: «Вот язык, который они отлично понимают!» Помню, я тогда кипел от негодования и никак не думал, что когда-нибудь сам стану изъясняться подобным образом…

– В первый год Сюань-туна я служил инспектором средней школы в моем родном городе. Коллеги старались держаться от меня подальше, начальство поблажек не давало, – словом, я всегда чувствовал себя не то как на льдине, не то как на эшафоте, и все оттого, что не носил косы.

Однажды ко мне явились мои ученики.

– Мы решили отрезать себе косы, учитель! – заявили они.

– Не стоит… – ответил я.

– А разве не лучше – без косы?

– Лучше…

– Почему же вы сказали: не стоит?

– Рисковать не стоит… Так будет разумнее… Погодине пока.

Они ничего больше не сказали, надулись и ушли. Но косы все же остригли.

Ох, какой тут поднялся скандал! Сколько было пересудов! Я же, делая вид, будто ничего не произошло, по-прежнему пускал этих стриженых в класс.

Стрижка кос распространялась, как эпидемия. На третий день остриглись шестеро студентов педагогического училища, за что в тот же вечер были исключены. Вернуться домой они не посмели. Лишь месяц спустя вспыхнувшая революция сняла с них клеймо преступников.

– Я ведь тоже смог приехать в Пекин только зимой того года, и там меня еще не раз ругали. Потом ругателям полицейские отрезали косы, и они присмирели. Но съездить в деревню я все же не решился. – Тут успокоившийся было господин вдруг снова помрачнел: – А теперь вы, идеологи, подбиваете еще и девушек стричься. Хотите умножить число напрасных жертв?… Скольких стриженых девушек исключили из школы, скольких не допустили к экзаменам? Вы шумите о революции, а где взять оружие? Вы призываете совмещать учебу с работой, а где заводы?… Пусть девушки по-прежнему ходят с косами, пусть их выдают замуж! Забыть обо всем – это тоже счастье. Но горе им, если они запомнят хоть что-нибудь о равенстве и свободе!.. Я спрошу вас сейчас словами Арцыбашева: «Что вы дадите „этим“ людям взамен того золотого будущего, которое обещают их потомкам?…» Да! Пока творец вселенной своим кнутом не подстегнет Китай, Китай будет все таким же и не изменится ни на волос! Ведь у вас нет ядовитых зубов, зачем же вешать на себя табличку с надписью: «Гадюка»? Чтобы на вас натравливали нищих? Чтобы вас убивали?…

Неизвестно, до чего бы он договорился, но я слушал его без особого интереса. Он заметил это, сразу умолк, встал и взялся за шляпу.

– Уходите? – спросил я.

– Пойду, собирается дождь…

Не сказав больше ни слова, я проводил его до ворот. Надевая шляпу, он сказал:

– До свидания! Простите, что потревожил. Какое счастье, что праздник годовщины революции скоро окончится и завтра можно будет обо всем забыть.