- Мы должны попробовать, Нгала, - сказал Джим.

Чернокожий немного пришел в себя. Это был крепкий парень - такого мой дед Стюарт купил бы с закрытыми глазами. То есть я хочу сказать, что он лучше всех сумел бы оценить великолепную мускулатуру и могучие плечи Нгалы. Но конечно, теперь все изменилось, да и мы были не у себя в Джорджии, а в таинственных глубинах Африки, в стране Нгалы, мечтавшего изучать ее историю. Собственно, именно поэтому он и пришел в наш лагерь и предложил помогать нам во всех наших изысканиях. Я-то был почти совершенно уверен, что он принадлежит к одной из тайных негритянских организаций: они просто кишели в этих местах и все боролись за независимость. Я хорошо знал черных, я жил среди них, и у меня была интуиция - может быть, наследственная, - которая помогала мне угадывать, что творится в их сердцах.

Спокойное достоинство Нгалы могло объясняться лишь религиозной фанатичностью или недавно полученными знаниями о том, чего стоит человеческая власть.

Я был склонен скорее принять второе предположение.

Только наше совершенно неожиданное превращение в людей лнага смогло смутить его, пробудить в его душе атавистический страх - или, быть может, только глубокое почтение.

- Очень опасно! - неуверенно сказал он в ответ на загадочные слова Джима.

- О чем вы говорите? - спросил я.

Но Джим не удостоил меня даже взглядом.

- Ты доверяешь мне, Нгала?

- Я доверять, - ответил негр и добавил в качестве доказательства. - Я привести белые люди сюда.

Я сначала никак не мог понять, по каким соображениям Нгала указал нам местонахождение этого покинутого города, не известного ни одному белому. Но Джим невольно объяснил мне это.

- Ты хочешь знаний, Нгала, не так ли? - сказал он тогда. - Ты хочешь знать о своих предках? Тот, кто не знает своих корней, тот легче листика, уносимого ветром.

Он говорил с неестественным возбуждением, нисколько не заботясь о том, сможет ли Нгала его понять. И не Нгала, а я начал понимать, почему Джим всегда так настаивал на изучении древних африканских цивилизаций, заставил меня разделить с ним его занятия и увлек в Африку, несмотря на удивление и даже презрение, с которым моя семья встретила этот поступок. Мне пришлось даже прибегнуть к поддержке моего дяди Генри, сенатора, но уж тот сразу почуял, какие политические выгоды может извлечь республиканская партия, щеголяя перед черными избирателями именем Вернона Л. Уоррена, "известного специалиста по вопросам африканской культуры, сына благородного Юга".

И вот, оказавшись совсем один рядом с колеблющимся Нгалой и настаивающим Джимом, я впервые спросил себя, почему я, собственно, пошел за этим бывшим мальчишкой в рваной рубашке, почему я требовал, чтобы мой отец помог ему получить образование, и почему я стою сейчас здесь, у подножия гигантских глиняных зданий, под луной, почти такой же красной, как их стены, на земле этого материка, на другом конце земли, вдали от всего, что я люблю и ценю. Каким нелепым колдовством заставил меня Джим переносить все его прихоти? Ведь на самом-то деле все должно было бы получиться наоборот, потому что только благодаря мне он смог подняться выше того жалкого положения, в каком прозябала его родня! Вероятно, необычайная ясность моих тогдашних мыслей тоже была вызвана действием яда. Я сердито посмотрел на Джима.

Я увидел его глаза, пожираемые фиолетовой отравой, и понял всю сокрушительную силу любопытства и отвращения. В моем мозгу молнией пронеслось воспоминание о старом Иакове. Джим подчинил себе мою душу той же смесью чар и страха; он будил во мне то же болезненное любопытство, которое в детстве заставляло меня часами прятаться около хижины, скрытой за акациями. Произошло только перемещение - я перенес на него мой давний комплекс. То любопытство и отращение, которые вызывал у меня чернокожий пьяница, я перенес теперь на странного белого бедняка, всегда якшавшегося с черными и помешанного на идее братства с ними. И благородная кровь Юга запоздало вскипела в моих жилах, когда я осознал этот преступный гипноз, смешанный с древней ненавистью.

В старинной драме, которую разыгрывают белые и черные, я оказался в роли недостойного белого, неспособного избавиться от груза своих комплексов. А ведь любой мой нормальный соплеменник сбросил бы их под суком с повешенным на нем негром!

- Ну, скорее! - воскликнул Джим, и я сообразил, что, захваченный своим открытием, я пропустил часть его разговора с Нгалой.

Та порожденная ядом гриба ясность мысли, которую я ощущал в себе, по-видимому, усилила также и обычные свойства Джима и удвоила его способность убеждать. Я понял, что ему удалось уговорить Нгалу, потому что оба они направились теперь в глубь развалин.

- Идем, Верной!

Джим небрежно бросил эти слова через плечо, словно они адресовались собаке. Меня охватило жгучее желание дать ему пощечину, унизить его перед этим черномазым... И все-таки я последовал за ним, словно ничего не случилось. Меня раздирали противоречивые стремления (наверное, это тоже было вызвано проклятым грибом), и моя уверенность в себе постепенно и незаметно исчезла.

Я растерянно брел между красными стенами. Город был построен без всякого плана, а потому узкие улочки и проходы между зданиями оказались сплошным лабиринтом, и мы осторожно шли по его извивам, нередко перебираясь через груды глины от обвалившихся стен.

На одном из перекрестков мы увидели диск из слоновой кости, на котором были изображены два столкнувшихся лбами слона. Все вокруг дышало покоем, и луна то освещала нас, то скрывалась за рыжими домами, овеянными тайной исчезнувших жизней. Город казался таким мертвым, что я не вздрогнул, даже когда мы наткнулись па львов.

Львица спала лежа на боку, а два львенка уснули прильнув к ее соскам. Я думаю, только их запах - запах диких зверей - пробудил во мне слабое воспоминание о давнем ужасе. Однако я смотрел на это зрелище так же спокойно, как на развертывавшиеся передо мной ряды стен. Но Нгала, скользнув между мной и Джимом, схватил нас обоих за руки. Я почувствовал, что он весь напрягся, с трудом подавляя страх, бившийся в черной тюрьме его тела; казалось, он вдруг лишился дара речи. Джим оттолкнул его руку и пошел прямо к зверю. Львица вскочила, вырвав соски у львят, и секунду мы видели белую струйку молока, к которой смешно тянулись маленькие розовые язычки. Однако в нашем положении не было ничего смешного. Шерсть на загривке львицы встала дыбом, и она приготовилась к прыжку. Но Джим продолжал приближаться к ней с невероятным спокойствием, и я увидел, как она присела и поджала хвост. Она оскалила зубы и рычала, а ее рыжая шерсть волнами поднималась на спине и на боках. Совершенно спокойно Джим протянул руку и погладил львицу по морде; львица сразу успокоилась, закрыла глаза и начала нежно мурлыкать.