Вдруг женщина, вытянувшись, а затем изогнувшись так, что ее грудь, выпорхнув из-под халата, полыхнула радугой над лежбищем, страшно открыла рот и выпучила глаза. Руслан невольно схватил мать за плечи, и они отшатнулись. В темной глубине раскрытого рта вдовы что-то серебристо зашевелилось, приближаясь к едва достигавшей вдовьих губ границе света.

- Язык... - пролепетала старуха. - Умирает...

- Язык, может быть, пухнет... - высказал предположение ее сын. - Не почернел ли?

Но они заблуждались, Катя Ознобкина не умирала. Насмерть перепуганный Руслан поймал на себе матовый взгляд того, что темной лентой высовывалось из ее рта, далеко позади оставляя предположенный было язык. Не иначе как дьявол веселился и плясал в тусклом огне того взгляда. Домовой, обернувшись обыкновенным котом, с громким мяуканьем соскочил с лежанки, где какое-то время еще выдерживал в беспокойных ногах больной, и бросился к запертой двери, стал биться в нее, истошно вопя.

Старуха пришла в себя и отважно протянула руку за добычей.

- Что ты делаешь, мама?! - закричал Руслан, видя, как мать вытягивает изо рта вдовы длинную темную массу.

Он попытался оттащить старуху в сторону, но та, энергично виляя узеньким задом, вырвалась из его рук.

- Это рыба! - сурово крикнула она. - Обожрались... Они там жрут, как черти в аду! Лезет обратно... Осетровые! Так-то, сынок. Держи!

Она передала Руслану уже добытую рыбину, заметив, что над почерневшими, словно от запекшейся крови, губами Кати Ознобкиной вырастает следующая тупоносая голова. Предприимчивая мегера без тени колебаний схватила эту голову, с силой, неожиданно пробудившейся в ее тщедушном тельце, потянула на себя и, вытащив новое чудовище, вручила сыну, который покорно и безотчетно держал добычу. Стоны и как будто свист вырывались из глотки вдовы с каждым новым выбросом чужеродной плоти. Ее грудь тяжело вздымалась, а руки и ноги ударяли по лежанке, раскачивая ее, как утлое суденышко. Но скоро она успокоилась и затихла.

- Семь штук! - быстро пересчитала довольная старуха. - Ну и достаточно, будет теперь чем перекусить! Поужинаем, сынок!

- Мама, ты будешь это есть? - Руслан был потрясен словами своей старенькой матери не меньше, чем тем, что только что совершилось на его глазах.

Решимость старухи съесть дармовую осетрину, еще жившую в ее потемневших от времени руках, питала и поддерживала жестокая нужда. Не слушая увещеваний сына, она бросилась к плите, включила газ и поставила на огонь сковороду. Кот передумал убегать за дверь, приняв во внимание шанс полакомиться. Он терся о тонкие, как электрический разряд, ноги хозяйки, и она с рычанием пинала его. Тени этого сумасшествия судорожно и жутко плясали на стене, приближаясь по форме к осетровым, которых, если верить знатокам, в Беловодске и его окрестностях никогда не было и не могло быть. Вдова с тихим изнеможением задремала на лежанке, и о ней все позабыли, пока кот не вспрыгнул ей на грудь и не стал вылизывать ее влажные от вод озера Громкого губы. Катя слабо отмахнулась во сне от назойливого животного, а старуха засмеялась. Руслан хотел прогнать кота, но странное оцепенение нашло на него, он стоял за спиной матери, озадаченно смотрел, как она разделывает рыбу, и все еще не верил своим глазам.

-------------

Пока вдова Ознобкина в муках делала пищу для бедных, в ее доме хозяйничала Кики Морова. С загадочной улыбкой цыганки, завлекающей случайного прохожего в свой пестрый и опасный племенной мирок, она сидела за столом, а ее веселые помощники, поднимая невообразимый шум и переворачивая все вверх дном, носились по гостиной. И гости вдовы под колдовским, ночным взглядом мэровой секретарши воспринимали происходящее как нечто правильное и необходимое, словно всю жизнь провели, без опаски и плодотворно общаясь с ведьмами и колдунами, с лешими, - а имя этим выходцам из леса, левую обувку надевающим на правую ногу, легион, тут вам и шишиги, и мавки, и анчутки, и волкодлаки, и судички с гарцуками, - и с прочей нечистью, которой несть числа.

Издатель Плинтус привычно снисходительным и плутоватым взглядом смотрел на эту глубоко народную жизнь, остававшуюся ему чуждой. Однако эта жизнь хорошо накормит тебя и даст скопить кое-что на черный день, особенно если ты разглядишь слабые стороны людей, беспечно ее прожигающих, и сумеешь ими воспользоваться. А ежели эти шерстистые, ужасно лопоухие и немыслимо носатые мелкие господа способны не только метаться, как угорелые, резвиться, как вышедшие из-под контроля дети, но и читать, хотя бы по слогам, что ж, Плинтус готов снабдить их литературой на любой вкус, угодить их невежеству и безостановочной тяге к бессмысленным развлечениям. Но Плинтуса донимало смутное беспокойство, как бы у кишевшей в гостиной массы заодно со спросом на издаваемую Плинтусом бойкую литературу не возник спрос и на самого Плинтуса. Было бы смешно и несообразно с действительностью думать, будто он имеет что-либо против внезапного визита Кики Моровой или против шалостей ее спутников, будто он, скажем, даже мечтает о другой обстановке и жизни, а то и о других городах или землях, куда не распространяется власть мэра Волховитова и его воинственной помощницы. Но Льву Исаевичу присуща естественная бдительность в отношении собственной безопасности, и, размышляя о некоторых наиболее лакомых кусочках своего упитанного тела, он с оправданной боязнью спрашивает себя, не взбредет ли на ум кому из вошедших в раж анчуток и упырьков позариться на них. Известно же, сколько в Беловодске элементов, всегда готовых причинить вред ближнему.

Страх быть съеденным побудил Плинтуса встать. Заискивающе улыбаясь и униженно кланяясь Кики Моровой, а также бесенятам, которые из чисто сатирических побуждений принимали напыщенный вид, он неуклюже попятился к двери. Кики Морова отпустила его небрежным взмахом руки. Издатель проворно исчез за дверью. Но Греховников, зорко следивший за всеми перемещениями своего врага, не мог допустить, чтобы тот улизнул без заслуженного, давно назревшего нагоняя. Час расплаты пробил. Неожиданно совершившееся общение с Кики Моровой вселило в сердце писателя безумную отвагу, а поскольку ничего подлинно героического делать не было нужды, эта отвага вся преображалась в неистово клокочущую ярость, искавшую лишь первого удобного случая, чтобы обрушиться на голову Льва Исаевича. А Лев Исаевич, видите ли, вздумал обратиться в бегство! Нет, этого писатель стерпеть не мог. Он вскочил на ноги, опрокинув стул, выбежал за дверь, ни с кем не попрощавшись. Кики Морова смышлено улыбнулась.

- Кто-нибудь еще хочет покинуть наше приятное общество? - осведомилась она вкрадчиво.

Коршунов хотел. Он помыслил всех этих снабженных хвостиками молодчиков как низший слой, чернь, люмпен-пролетариат, с которым вождю лучше не соприкасаться, а Кики Морова была в его глазах представителем нынешней ненавистной власти, разрушающей древний Беловодск. Вместе с тем он понимал, что если последует примеру струсившего толстяка, Мягкотелов не преминет запустить байку о постыдной трусости левопартийца.

То же самое в отношении своего авторитета думал и рассудительный Мягкотелов. И оба остались в особняке на Кузнечной.

Плинтус как тюлень переваливался в темноте из ямы в яму, тяжело отдуваясь взбирался на холмы, составлявшие здешний тротуар. Вдруг у него за спиной послышался злобный клекот:

- Что, наложил в штаны от страха, прохвост?

Издатель испуганно обернулся. Какая-то тень настигала его, грозя накрыть, и лишь чутьем угадал Лев Исаевич писателя Греховникова.

- А ты что же не остался? - огрызнулся он и ускорил шаг.

Греховников не ответил, просто пошел рядом, и Плинтус кожей чувствовал жар исходящей от него ненависти. Конечно, поведение писателя резко изменилось, он и раньше не баловал Плинтуса любезностями, но все же не позволял себе столь грубых выражений и наскоков, не говорил Плинтусу "ты". Оробевший издатель не знал, как ответить на эту чудовищную новизну в своем невольнике, и только надеялся на чудо, которое вернет их в рамки былых отношений прежде, чем худое настроение Греховникова посеет беду.