Мамеле действительно никуда никаких жалоб не писала. Мне рассказала - и всё. И вот я - главный снабженец крупной фирмы, специализирующейся на стройматерилах, мама Феня - украинская пенсионерка, а Смык давно уже гражданин Израиля и тоже пенсионер, только тамошний. Израильский, то есть.

Правда, с младшей дочкой у него что-то случилось, какая-то пренеприятнейшая хворь по женской части, причём здесь ещё. И мама Славы Айзенберга его очень даже отблагодарила, потому как была известным на весь Киев гинекологом... Но ни мама Феня, ни я никакого несчастья Самуилу Львовичу не желали, можете поверить! Просто чужих детей не надо обижать, чтоб у своих всё было в порядке - так сказала мамеле...

Хотя нет. Инцидент со Смыком - это десятый класс, конец школы. Тут вопрос о "пятой графе" встал ребром, да. Но опять же, было это не впервые. Причём далеко не впервые... если опустить несколько драк на национальной почве, а также Витьку Юрачука и Женьку Затуливитера, в своё время исключённых из пионеров за распевание знаменитой частушки про отсутствие в кране воды - ведь в пионерах их через месяц восстановили...

Да, вспомнил! Это было также исключение из пионеров, но совершенно по иному поводу: родители Герки Хайкина уезжали в Израиль и увозили всю родню, так перед этим самого Герку, разумеется, тоже исключили. Проводилось мероприятие с мрачной суровостью военно-полевого трибунала. На линейку построили всю школу, поставили Герку перед строем, под напряжённый барабанный бой медленно развязали алый галстук, сняли с груди значок, затем произнесли обличительно-бичующие речи... Натурально, так и было! Не то что в случае с Юрачуком и Затуливитером, которых "обезгалстучивали" тихонечко, незаметненько, всего лишь перед классом.

Да и не только Герку - с такой же точно помпой исключали из пионеров всех прочих "изменников Родины": Нонку Маринович, Марика Глейзмана, Сеньку Петлисецкого, Юличку Бех... Всех не упомнишь. Нет, Герка врезался в память совершенно по иному поводу.

Забежал я как-то в кафе мороженого покушать - было такое замечательное место на углу улиц Жданова (теперь Сагайдачного, до революции Александровской) и Андреевской, где сейчас обувной магазин "La notte". Это на Подоле, где мы жили когда-то давно в коммуналке, так что я никак не рассчитывал встретить тут нынешних своих однокашников. Только гляжу, а за столиком в углу едят белый пломбир с сиропом закадычные дружки: Герка Хайкин и Вадик Краковский. Меня сразу же заметили и к себе поманили. И только я к ним со своим шоколадным мороженым подсел, так Вадик меня возьми да спроси:

- Саня, как ты относишься к тем, которые за рубеж сваливают?

Я тогда уже знал по разговорам, что Герка скоро уедет. Понял сразу, к чему Вадик клонит... Но виду не подал, ответил:

- А как я должен к ним относиться? Наверное, им так лучше. А человек от того ни плохим, ни хорошим не становится.

Главное, говорил я то, что думал, но всё же в душе шевелился какой-то червячок: а вдруг сейчас перед одноклассниками невольно лукавлю, а на самом деле думаю по-другому? Я же молчал на школьных линейках, не протестовал против пафосных речей с осуждением "предателей Родины"... Вадик, впрочем, тоже не протестовал. Однако сейчас он спросил, а не я. Хотя я знал, что последует затем...

И Вадик в самом деле спросил то, о чём я сразу догадался:

- А знаешь, что Герка тоже скоро уезжает?

Мне бы соврать, состроить изумлённое лицо, заохать и заахать... Но я не сделал этого. Не смог. Сказал просто:

- Конечно, знаю.

- Ну, и что? - допытывался Вадик.

Точно мушкетёр Портос, я одним движением проглотил огромный кусок мороженого, с отлёта крепко пожал Герке руку и сказал просто:

- Счастливо тебе!

А на линейке, когда бесповоротно "обезгалстучили" нашего Герку, мы оба молчали. И я, и Вадик. Правда, я по этому поводу попробовал поэму написать. Другие, знаете ли, в юном возрасте стишатами балуются, но у меня никогда короткие стихи не получались, а только длиннющие поэмы. Эта, про уезжающих отсюда ребят была особенно длинной. Я её почти забыл, только почему-то застряли в мозгу строчки:

Мы зачем-то позорим

Наших в доску ребят. И не спорим

С этой подлой подставой, хотя

Нам всего лишь сказали так сделать

Другие...

В общем, я далеко не Пушкин и не Котляревский, ясное дело. И с рифмой туговато, и фразы начинались и заканчивались в середине строк, а оттого я никак не мог завершить поэму, полтетрадки уже исписал, а конца всё не было видно, мысли лились и лились, цепляясь друг за друга... Кажется, я так и не сотворил тогда ничего путного. Просто памятуя строгое материнское предупреждение, порвал тетрадку в клочья, даже не дав предварительно почитать маме Фене, весьма интересовавшейся моими поэмами-увальнями.

И даже не помню, стало ли мне от этого легче...

4

Мамино предупреждение, да... В самом деле, не мог я его нарушить, потому что отец был тогда ещё жив. Ну, не мог я ребятам в кафе рассказать всё как есть! Понимаете? Не мог, потому что если бы кто-то что-то не так понял да кому-то рассказал, мои слова могли расценить как вредную агитацию. А тогда бы дело быстренько на отца перевели... Вот и вынужден я был молчать в тряпочку, изображая равнодушного. Хорошая школа для двенадцатилетнего пацана, ничего не скажешь...

Ведь вопрос о "пятой графе" настиг меня значительно раньше! Только было это не лично со мной, а вместе со всей семьёй, когда я ещё в другой школе учился, да...

Я тогда ещё во второй класс ходил. Однажды маму отправили на курсы повышения квалификации, там её приметил один из преподавателей и ни слова не сказав, порекомендовал в какой-то "почтовый ящик", где искали толковых специалистов как раз её профиля. "Ящик" устраивал маму Феню по всем параметрам: и зарплата больше, чем она имела, и к дому ближе, и должность посолидней. Её не хотели отпускать, но "сверху" надавили - пришлось согласиться... И всё было хорошо до тех пор, пока мама Феня не заполнила в "ящичном" отделе кадров личный листок. И тогда они прозрели: как, еврейка?! В девичестве - Гольц?! Да вы что, товарищи, разве ж можно так жестоко обманывать родное советское государство?..

В общем, в "ящик" маму Феню не взяли, вернули "с потрохами" на старое место. А тут старый начальник решил выместить на ней досаду и много лет после этого не давал никакого повышения по службе и по зарплате, премии платил в обрез. Даже звание "Ветерана труда" маме задержали - просто из принципа.

Но это ещё не всё: узнав о такой подлости, папа подал заявление на выход из партии. Его не отпускали, сам парторг завода вразумить пытался, но папа всё переписывал порванные заявления и вместе с партбилетом бросал ему на стол. А после третьего отказа о выходе он и совершил такое, что не прощалось: разорвал партбилет. И сказал при этом: "Не буду я, рабоче-крестьянский человек в такой партии состоять, которую всякая сволочь опозорила!"

Разорванный партбилет - это вам не шуточка. Да ещё сделал это человек, в детстве пребывавший на оккупированных территориях, проще говоря - под немцами. Хотя скандала не поднимали, чтобы картину отчётности в масштабах района не портить, только парторга завода с должности сняли - "за неумение должным образом наладить идеологическое воспитание партийных кадров". А вот папу не только из КПСС - теперь уже и с завода выгнали, причём с "волчьей" характеристикой, с которой не брали на работу нигде. Он дни напролёт метался по Киеву, всё на что-то надеялся, куда-то пытался достучаться. Вечером приходил злой и усталый, мама спрашивала:

- Ванечка, хороший мой, зачем ты так сделал? Почему не промолчал?..

- Нельзя было молчать, - отвечал папа. - И кроме того, скажи спасибо, что нас вообще на "сто первый километр" не выбросили.

- Но теперь...

- А теперь я могу спокойно в глаза тебе смотреть и маме цветы на могилу отнести. Ясно?

Тогда мама Феня обнимала папу, минут пятнадцать плакала у него на груди, а потом размазывала по лицу слёзы и печально говорила: