Михаил Липскеров

Элохим, о Элохим...

Итак, господа, имеем честь сообщить вам об открытии, сделанном нами на основании рассказа Григория Мовшовича. Человека и еврея, рожденного 1 июля 1939 года в городе Москве, роддом имени Грауэрмана. Формулу открытия записываем прописными буквами: дабы она врезалась в умы российского человечества и смогла поколебать ранее сложившиеся и устоявшиеся представления об одной весьма существенной составляющей нашего с вами бытия. Итак, "БЕЛАЯ ГОРЯЧКА БЫВАЕТ БЕЛОЙ И ЧЕРНОЙ". Черная белая горячка нас не интересует, а вот белая!.. Во всяком случае, до Мовшовича мы о ней не подозревали. Но она существует. И в доказательство этого приводим выше обещанный рассказ Григория Мовшовича.

Рассказ строго документален. За исключением некоторых имен, мест действия некоторых событий, а также и самих событий.

Мовшович был болен алкоголизмом, болезнью не шибко распространенной среди людей его национальности, но понимаемой в кругах русской интеллигенции, к которой Мовшович не без некоторых оснований себя причислял.

Корни болезни выползали из начала пятидесятых годов, когда юным Мовшовичам, чтобы выжить, нужно было быть более русскими, чем сами русские. А самый достойный путь к этому пролегал через пьянство, курянство и сексанство. И это все о корнях. Не будем прослеживать их рост и превращение в раскидистое древо алкоголизма, а вернемся в нонешнюю действительность, где Мовшович был уже высоко профессиональным алкоголиком.

В доказательство того, что он действительно был алкоголиком, а не кокетничал, приводим факт, что помимо синдрома вины, присущей русской интеллигенции и без алкоголизма, Мовшович владел уникальным синдромом похмелья и снимал его при всякой возможности и невозможности. Способом, единственным только для алкоголиков, а именно - опохмелкой. В том, что похмелье было уникальным, мы уверены твердо и бесповоротно. Потому что похмелье всегда уникально. На сей счет предлагаем вам сентенцию, высказанную Мовшовичем в третий залет в шизиловку: "Похмелье нельзя описать. Похмелье надо пережить". А всего Мовшович залетал в шизиловку шесть раз. (На самом деле залетал он всего пять раз, но число шесть кажется нам более достоверным.) И во всех шести (пяти) случаях перед залетом Мовшович гонял по квартире муху. Даже зимой. Даже в годы застоя. Когда мухи зимой не водились. В предпоследний раз он даже предпринял попытку продолжить погоню на улице. Через окно, расположенное на четвертом этаже. То есть это он думал, что находится на четвертом этаже. В своей квартире. На самом деле он обретался в бойлерной дома, что в самом начале улицы героя гражданской войны Арцибашева. А окно на самом деле было репродукцией с неизвестного натюрморта, в которую Мовшович и бился седой головой. И если бы проснувшийся от шума джентльмен по прозвищу Жук не схватил Мовшовича и не влил в него чудом сохранившиеся от "накануне" полстакана водки, неизвестно, чем бы закончилась погоня Мовшовича за подсознательной мухой.

Так вот, описанный эпизод является типичным примером "черной белой горячки", не приносящей владельцу даже минимальной радости.

Но наша речь о белой-белой горячке. И как мудро и точно сказал в свое время Юрий Гагарин: "Поехали..."

...Если бы Мовшович был женщиной, то свалившийся на голову Отчизне капитализм достал бы его до матки. Но так как он все-таки был мужчиной, то капитализм его просто достал. И заставил пустить на дно сидящую в нем торпеду на пять месяцев раньше оговоренного с наркологом и природой срока. И произошло это в ночь с 17 на 18 ноября 199... года в вагоне N 9 СВ поезда "Красная стрела", в коем Мовшович следовал на фестиваль сатиры и юмора "Золотой Остап", собирающий самое большое количество евреев на душу населения. Что кажется нам несомненным парадоксом. Народ, более других народов имеющий основание для слез, более других народов смеется. Нам довелось видеть фотографию повешенного еврея, так и в петле эта падла смеялась. Так что Зенон с его тупыми парадоксами может застрелиться со слезами зависти. Но не в этом дело.

С 0 часов 25 минут до 1 часа 40 минут Мовшович со своим товарщем художником Василием Петровым (русским) выпили 2/3 бутылки водки "Финляндия", после чего Мовшович в гордом одиночестве (художник пошел догуливать по другим купе) лег спать, страшно гордясь своей умеренностью.

И это был последний случай проявления умеренности Потому что была ночь, и было утро, и был день, и был обед. Во время обеда-то Мовшович и вошел в клинч. Перешел в знакомое неконтролируемое состояние души. Трое суток фестиваля протекли в 1024-м номере гостиницы "Октябрьская", из коего Мовшович выходил только на коллективные обеды, ужины и фуршеты, вдумчиво проигнорировав все остальные фестивальные мероприятия.

Вернувшись через трое суток в столицу, Мовшович продолжал гудеть, благо, несмотря на все непривлекательные стороны капитализма, он дает заработать нацеленному на процесс зарабатывания человеку. В 3 часа ночи 12 декабря 1994 года Мовшович по принятому им многолетнему обычаю проснулся, секунд двадцать осмыслял свое положение в ночи и по тому же обычаю потянулся к бутылке джина "Бифитер", чтобы ахнуть, закурить, отловить знакомый каждому опохмеляющемуся в ночи кайф и мирно заснуть до рассветных сумерек. Но дрожащая рука остановилась на полпути. Из распахнутой в ночь форточки к Мовшовичу протянулась музыка, которую он никогда не слышал ни по одной из известных ему попсовых радиостанций. Музыка сопровождалась словами на каком-то странном языке, идентифицировать который Мовшович не смог. Позже Мовшович воспроизвел нам произведение по памяти, а мы воспроизводим его на страницах нашего повествования, дабы никто не смог обвинить нас в фантазии на страницах документальной прозы и бросить тень на достоверность нашего (и Мовшовича) рассказа.

Элохим, о элохим! ("м" во втором "элохим" звучит протяжно, с закрытым ртом, 3 сек.)

Шину дай, дер сиг гедайте (грозно-задумчиво. Предвестие чего-то).

Их вил шебет ур сог (набирает силу)

А гудон, мирсашут обанес (угроза нарастает)

Эхтон, швигуден йор (мощь, сила. Примерно 1200 ватт, 56,5 килограммометра)

Бигун ту гер, орван ту гест!

Механдер вагунейзер шут!

Лейбеле мир гезан марах!

Штубезел волкер айн белух! (вот вам всем, суки! Отдохнете!)

Некоторое время Мовшович прислушивался к музыке, выглянул в форточку. Никого, кроме снега, там не обнаружил. Он снова потянулся к бутылке джина "Бифитер" и увидел, что его рука медленно, но верно покрывается густым черным волосом. Тонкие интеллигентские пальцы на глазах разбухают, на ладонях твердеют мозоли. Мовшович откинул одеяло, чтобы посмотреть, как реагирует тело на странноватое поведение рук, обнаружил в нем весьма существенные изменения. Под одеялом лежал косматый самец с грозными буграми мышц. Это новое состояние тела понравилось Мовшовичу. Особенно его восхитил его собственный член. Таких членов Мовшович не встречал даже у негров в порнографических фильмах. Член наливался, разбухал, твердел и превращался в один из столпов, на которых держится Вселенная. А в груди Мовшовича начало клокотать что-то темное и непереносимо гордое.

- Элохим, о Элохим!.. - взревел Мовшович. Звук был мощный, грубый, с первобытной хрипотой. - Шину дай, дер сиг гедайте... - пел дальше Мовшович.

Проснулась жена Ксения, проснулись соседи по лестничной площадке. Возмущение и гнев овладели массами. И только двумя этажами ниже слесарь Сергеев вместо гнева и возмущения стал в глухой тоске колотиться головой о стенку, залился слезами и хлебным ножом сделал себе обрезание.

Мовшович, заканчивая петь, встал с дивана, взошел на кровать к жене Ксении и заговорил на иврите. (Слова Мовшовича мы даем в русском переводе, так как ни мы, ни Мовшович иврита не знаем.)

- О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои, бля, голубиные под кудрями твоими, волосы твои, бля, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Зубы твои, бля, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни...