Заинтригованный Мовшович разбудил и подозвал к себе учеников и стал ждать, когда Рыжий и Черный Книжники проснутся.

Текла душноватая ночь, неподвижно стояло пламя свечи, похрапывали книжники. Тихо, ожидая их пробуждения, сидели Мовшович с десятью учениками. Что-то подсказывало Мовшовичу, что скоро он получит двух недостающих учеников.

И вот уже луна побледнела от всеночной усталости, вот уже показался на востоке край отдохнувшего солнца, а Книжники по-прежнему спали, уткнув в светлеющее небо свои крючковатые носы, и неподвижно сидели вокруг Мовшович с учениками.

Но вот вздрогнул Рыжий книжник, затрепетал носом, протер загноившиеся во сне глаза и толкнул Черного. Тот встрепенулся и вскрикнул:

- Волга, впадающая в дважды два - четыре, пересекается в бесконечности.

Рыжий напружинился, чтобы ответить чем-то столь же гениальным, но был остановлен мягкой рукой Мовшовича, жестко заткнувшей ему рот.

- Охолоните, мужики, - сказал Мовшович, - об чем спор?

Рыжий и Черный Книжники окинули Мовшовича полуосмысленными взглядами, пошевелили крючковатыми носами, причем у Рыжего кончик носа залетел в рот, попал в горло, отчего Рыжий чуть не задохнулся. Поэтому отвечал Черный:

- Видишь ли, странник, как ты должен знать, в споре рождается истина, снисходительно начал он...

- Слышал, но не знаю, - перебил его Мовшович.

- Это - истина, - выплюнув нос, поддержал Черного его Рыжий собрат, что в споре рождается истина. Вот мы и спорим. Чтобы родить истину.

- И хоть какая-нибудь истина родилась? - заинтересовался Мовшович.

- Пока никакой, - столь же снисходительно ответил Черный, - мы спорим всего семьсот двадцать шесть дней, четырнадцать часов и, - тут он посмотрел на Солнце, - восемнадцать минут...

И тут Мовшовича понесло.

- Вот сидите вы оба-два и, размахивая носами, спорите. И пытаетесь родить истину. Предположим, она, наконец, родилась. Истина. Ваша истина. Ваши носы успокоились. Вы ложитесь на брюхе и начинаете наслаждаться рождением истины. Или истиной рождения. Лелеять ее и холить. Но тут приходит третий мудак и смеется над вашей истиной. И вы начинаете новый спор. И, скажем, через восемьсот семь лет, двести двенадцать дней, пять часов и двадцать четыре минуты ласкаете вашу тройную истину. А потом - четвертую... Но вот весь мир после долгих споров рождает одну общую истину...

И спросил Книжников:

- Я логически мыслю?

Оба-два кивнули носами.

- Хорошо, - в свою очередь кивнул головой Мовшович, - я рад, что вы со мной согласились. Теперь мы можем пойти дальше. Значит, мир договорился и родил общую истину. И в этот самый момент всеобщего успокоения и благодушия где-то рождается какой-то мудаковатый младенец, дополняет мир и вносит поправки в такую, с трудом добытую, истину. И эта хуйня продолжается до бесконечности.

Так что не спорьте ради рождения истины. Она существует и без вашего спора. И существовала до него. И будет существовать после. И не спор родит истину. А истина разрешит спор. Между прочим, Богом называется. И обжираясь якобы добытой вами истиной, оглядывайтесь на Него. Не чужое ли жрете. Дождитесь своего. Когда коснется вас Дух Святой, откроется вам часть истины. И в бесконечности времен вы все больше будете приближаться к ее полноте. Которая и есть Бог. И тогда все званые станут избранные. Безо всякого спора...

И свеча, которой по всем законам горония полагалось еще не менее двух лет освещать носы и горящие глаза книжников, начала стремительно гореть, и через несколько секунд бледное пламя, предсмертно вспыхнув, утонуло в расплавленном воске.

И упали Книжники на колени перед Мовшовичем, и утих горячечный блеск их глаз, и успокоились их крючковатые носы.

- Истинно говоришь, Равви! - крикнули оба-два в унисон и утерли набежавшую слезу крючковатыми носами.

Так закончил Мовшович подбор учеников. И стало их двенадцать. Как двенадцать месяцев в году. Как двенадцать знаков Зодиака. Как двенадцать апостолов у Иисуса Христа...

11 И прошел день, и прошел вечер, и пришла ночь на землю Израилеву. Жара сменилась прохладой. Масличные и апельсиновые деревья, и смоковницы опустили обессиленные ветви. Смутные звезды моргали на потемневшем лице неба, похрапывали ученики. И только Мовшович, выйдя за пределы города, сидел на придорожном камне, и рука его сама собой прутиком рисовала на темном песке какие-то невидимые темные узоры. Тяжко было на душе и сердце Мовшовича. Двенадцать человек, а может, и больше будут слушать его. Двенадцать человек, а может, и больше будут внимать его словам. Двенадцать человек, а может и больше, будут воспринимать его слова, как слова Господа. Которых Мовшович пока и сам не знал. И не знал, будут ли его слова словами Господа. И не знал, как и чем обернутся его слова для двенадцати человек. А может и больше.

И тут внезапно темные узоры, выцарапанные Мовшовичем на ночном песке, засветились, набухли, приобрели объем. И вот уже на песке напротив Мовшовича образовался человек. На нем был шитый золотом камзол, белые панталоны, туфли на высоком каблуке и кепка с разрезом, которую в пятьдесят третьем носил Серега из Столешникова. Правда, через секунду, камзол и панталоны сменились латами, латы превратились во фрачную пару, а фрачная пара стала парчовым халатом. И только кепка с разрезом оставалась неизменной. Контрастируя с изяществом и логикой других меняющихся одежд. Был человек молод, элегантен и светел. Лучезарен, одним словом. И что удивительно, внешностью мог бы быть близнецом Мовшовича тридцатилетней давности. Но у Мовшовича не было близнецов. У него вообще не было братьев. Стало быть, этот лучезарный человек был кем-то другим. И это было удивительно. Но Мовшович не удивился. Он чувствовал, более того, он как будто знал заранее, что его молодой лучезарный двойник появится, что это неизбежно. Как неизбежно явление Дьявола каждому человеку. Потому что в каждом человеке сидит Дьявол. И из каждого человека он рано или поздно вылезает. Из одного - раз в жизни. Из другого - два. Из третьего - все шестнадцать. Или двадцать три. А из иных людей Дьявол полностью вытеснет человека. Причем у каждого человека - свой Дьявол. Рожденный самим человеком, его делами, его помыслами. И нет человека без Дьявола. Только у одних он большой, наглый и злой. А у других маленький, беспомощный и трусливый. И каждый человек своей жизнью, своими делами, своими помыслами может задавить в себе Дьявола, а может и выпустить его наружу. В соответствии с дарованной ему Господом свободой воли.

Но! Это мы отвлеклись на собственные философические измышления, которые, на самом деле, могут не иметь ничего общего с реальными взаимоотношениями Дьявола и человека. Поэтому вернемся к нашему повествованию, что происходило между Мовшовичем старым и Мовшовичем молодым - лучезарным. В кепке с разрезом Сереги из Столешникова пятьдесят третьего года.

- Ну что, Данко хренов, - сказал молодой Мовшович, - истину решил нести людям? Словом Божьим освещать им дорогу? Откровение Святого Духа всобачивать в их заскорузлые головы? А ты подумал, нужно ли это людям? Они хотят жить спокойно и тихо. Не мучаясь сомнениями относительно своего предназначения. Они хотят жить сегодня, завтра и послезавтра и необязательно молиться своим необязательным богам. Ты же намыливаешься звать их не в сегодня, не в завтра, послезавтра или год вперед. Ты же собираешься повести их в то, что произойдет, или не произойдет через бесконечное количество времен. Вначале тебя будут слушать, аплодировать тебе, кричать "осанна", а потом, осознав ближайшую несбыточность обещанного, с таким же энтузиазмом будут орать "Распни его!" Подумай, нужно ли это им. И нужно ли это тебе...

Некоторое время Мовшович слушал слова Мовшовича лучезарного, а потом поднял глаза и сказал:

- Понимаешь, сынок... - начал он, но Дьявол гневно прервал его:

- Не называй меня сынком! - прервал Дьявол. - Я такого же возраста как и ты. Мы родились в один день, один час и одну секунду. Но это не первое мое рождение. Я родился вместе с твоим отцом, дедом и прадедом. Я рождался с тысячами твоих предков, изменяясь во времени, обычаях, нравах. Я много старше тебя и много мудрее. Просто я выгляжу моложе. Потому что я не нагружал себя вселенскими заботами. И жил только для своих конкретных тел. И для тебя, между прочим, тоже. Поэтому, - помягчал Дьявол, - прошу тебя, не называй меня "сынком"...