Еще в бараке Омелькина гудела мужская, грубая, одинокая песня.

И вдруг запела девушка. Казалось, на свете никого больше не было, кроме Ланжеро и этой девушки.

Ланжеро потушил лампу и в темноте усмехнулся.

— В этих краях нет ни одной девушки, — сказал он себе, — это не девушка, а ящик.

Он долго ворочался, хотел вспомнить это слово; перед тем, как заснул, он вспомнил его — патефон.

Утром к Ланжеро пришел Воробей.

— Вставай, — сказал он, — коли проснулся. Сны снились?

— Черт его знает, — ответил Ланжеро и засмеялся. — Как из дому ушел, не снилось ни одного сна.

— А мне чушь снится, — сказал Воробей. — Квартирки снятся. Снится удобство. У нас там, на материке, слово такое есть: «маменькин сынок», худых людей так называют. Так мне, вот как маменькиному сынку, сны стали легонькие сниться.

— Почему у вас худых людей так называют — мамкин сынок? — спросил Ланжеро.

— Ну, одевайся, Ланжеро, мы сейчас пойдем пить чай, а потом…

— А что это за праздник у вас — в честь какого бога?

— В честь бога отдыха. У нас каждую шестидневку праздник.

Из столовой Ланжеро и Воробей пошли на речку, здесь лесорубы носились по льду, как маленькие дети, на ногах у них были железные штучки вроде ножей, ногами лесорубы делали разные фигуры. В обычное рабочее время, когда ноги исполняют свою однообразную работу — ходят, ни за что не подумаешь, что в человеческих ногах спрятано столько ловкости. Ланжеро любил ловкость.

— Зачем вы это речку ногами режете?

— А что, ей разве больно, речке?

Ланжеро самому хотелось побегать, но он почему-то стеснялся, боялся, вдруг его ноги окажутся неловкими и он, вместо того чтобы бежать, поскользнется и свалится под общий смех. Но под конец он не выдержал, подошел к Воробью, который сидел на берегу и снимал коньки.

— Что, хочешь покататься?

— Да, однако. Однако я хочу испытать свои ноги.

— Надевай.

Когда Ланжеро выбежал на лед, ему показалось, что он не на ровном месте, а на горе, что сейчас он слетит.

Лесорубы смотрели на него и подбадривали.

Но Ланжеро не упал, он выпрямился, ноги его побежали, они бежали сами; он выбежал на середину реки и летел как птица, ветер дул ему в лицо, а он все летел; когда он оглянулся, лесорубы были едва видны, впереди белело море, замерзшие волны, впереди зеленело небо. Ланжеро бежал, все вперед и вперед.

Возвратился он вечером. Первый, кого он встретил, был Омелькин.

— Мы уже думали, — сказал Омелькин, — что ты убежишь от нас совсем.

Как-то Воробей разговорился с Ланжеро. Он сделал это ловко, «по-воробьиному», начал издалека.

Ланжеро сказал Воробью, что он, пожалуй, задержится в леспромхозе недолго, поживет и уйдет.

— Куда? — заинтересовался Воробей.

— Известно куда, — рассмеялся Ланжеро.

— А все же?

— Дальше. Туда, где еще не был, посмотреть то, чего еще не видал.

Воробью это понравилось.

— Я в стране Австралии, — сказал он, — еще не бывал. И в Индии не бывал. Когда я беспризорничал, меня ребята раз надули. Я у буксы под вагоном ехал. Ребята мне и говорят: «Давай, говорят, в Индию поедем». Я им говорю: «Чего в Индии не видал?» Они говорят: «Слона не видал». — «Врешь, — говорю я, — я слону чуть хвостик перочинным ножиком не оттяпал. Ладно, сторож увидал меня, за ухо вывел». — «Врешь, говорят, слону хвост и трамваем не перерубить». Едем под вагоном. Думал, в Индию едем, а приехали в Конотоп. На что я тебе рассказываю?.. Тебе сначала нужно объяснить, что такое слон, потом — что такое Конотоп, потом — что такое Индия. А что такое Индия, я и сам не так давно узнал. Так вот, Ланжеро, я нашу страну исходил всю. На Камчатке только не был.

— Что ж, пойдем. Вдвоем идти лучше.

Воробей расхохотался.

— Какой прыткий, — сказал он, — оставайся у нас. Ты нам пригодишься. И мы тебе тоже скоро понадобимся.

— Вы — другое дело. А я вам зачем?

— Увидишь.

Ланжеро помолчал.

— Человек, — сказал он, — однако, не должен сидеть на одном месте. Река — и та куда-то спешит, белка — и та прыгает с ветки на ветку, все выше и выше.

— О, да ты философ, — сказал Воробей. — Оставайся рубить с нами деревья. Зачем тебе далеко ходить, ты и отсюда можешь увидеть, что там дальше, за тысячи верст и за сотни лет.

— Машина такая есть?

— Нет, на этот раз обошлось без машины.

В комнате, в которой происходил этот разговор, стоял широкий, пахнувший свежим деревом книжный шкаф, — клубная библиотека.

— Вот тут, — сказал Воробей, лукаво улыбаясь, — здесь и стоят разные страны, как в аптеке. Что хочешь: люди, звери, нездешние моря, города, от которых осталась одна пыль. Есть даже такие растения, цветы, что ли, а жрут как звери, стервы. Поймают муху и сожрут. Не слыхал? Есть полузвери-полуптицы — кладут яйца, как куры. Откровенно признаюсь, яиц этих я не едал. На деревьях растут ягоды с твою голову, фрукты. Что касается людей — они бывают разного цвета, есть черного цвета, есть красного цвета. Краснокожие — это дальние твои родственники, Ланжеро. Профессор Штернберг говорит, что вы, гиляки, приехали на Сахалин из Америки на большой льдине. Знаешь, о чем я жалею, Ланжеро: что есть люди разные — белые, черные, желтые, — а вот голубых нет. Природа цветом человека обидела: всего три цвета. Так вот, когда-то по земле ходили звери вот с эту гору. Я не вру.

— Мне доктор Иван Павлович, — сказал Ланжеро, — читал как-то книгу. Но тут — что видали другие, а я хочу сам поглядеть.

— А ты научись читать, тогда мы с тобой философствовать будем.

— Я понимаю, что это, — сказал Ланжеро, — но понимаю мало — чуть-чуть. Вы отделили песню от человека, отрезали голос от девушки. Песня живет в ящике. Здесь вы отобрали мысль. Разговор живет, а человека-то, может, и нет. Он умер, может.

— Нет, не понимаешь ты этого. Не обижали мы твою девушку, и человека тоже. Мы, Ланжеро, за человека. Человек — это все. Смотри сюда!

Воробей вынул из бокового кармана записную книжку, перетянутую резинкой, в книжке лежали разные бумажки, на пол из книжки выпала маленькая пятиминутная фотография.

Воробей поднял ее.

— Посмотри, — сказал он гиляку.

Ланжеро взглянул. На фотографии, на этом кусочке жесткой бумаги, жило смеющееся лицо девушки с прищуренными глазами. Никогда еще Ланжеро не видел такой девушки. Ему было обидно, что это не девушка была, а кусок бумаги. Ему хотелось, чтобы эта девушка была здесь, в комнате, чтобы она здесь жила.

Ланжеро неохотно возвратил фотографию Воробью.

— Кто это?

— Сестренка. Я ее давно уже не видел. Она учится в Москве, в институте имени Губкина. На последнем курсе.

— Она жива?

— Конечно, жива. В ней жизни хватит на десять девушек. Это же фотография. С нее взяли три целковых и сняли где-нибудь в Москве на улице. Она от этого не пострадала. Так сняли и голос девушки, о которой ты говорил. Хочешь, я и тебя сниму.

— У нас Низюн есть, — сказал Ланжеро. — Ызь по-нашему, по-вашему — хозяин. У него ничего не пропадает. Юкола по десять лет висит. Вот и вы тоже. Песню посолили и спрятали. Тоже рассказ чужой. У нас есть старик Чевгун-старший. Сто один год ему. Он видел первого русского человека, приехавшего на остров. А он умрет, и вместе с ним умрет все, что он видал.

— Вот, вот, — обрадовался Воробей, — мы начинаем говорить на одном языке.

Молчание.

— Хочешь писать книги? — спросил Воробей и подмигнул. — У нас писателями таких называют.

— Нет, пожалуй, — ответил Ланжеро, — пожалуй, не хочу.

Он думал о девушке, лицо которой только что видел. Оно теперь было в записной книжке, в боковом кармане Воробья. Ланжеро бы еще посмотрел на это лицо.

«Пожалуй, я хотел бы тем быть, который снимал девушку», — подумал про себя Ланжеро.

На одном из производственных совещаний среди других вопросов стоял вопрос и о Ланжеро.

На совещании присутствовали комсомольцы, люди многих профессий. Были здесь и Кешка-моторист, и бригадир Новиков, и конюхи, и откатчики. В дверях, сложив на животе руки, стоял толстомордый парень в белом фартуке, на руках его было засохшее тесто.