Было жарко и душно, как бывает жарко и душно августовскими вечерами в маленьких провинциальных городах на юге России, а асфальт напоминал подернувшиеся пеплом угли. Солнце висело оранжево-красным яблоком над крышами домов, воздух казался густым и терпким, как горячий клюквенный кисель. От вагона, из которого Никита только что вышел, пахло разогретым металлом и дегтем...

- Домой приехали? - спросила проводница, протирая тряпкой поручни.

- Да, как будто домой...

- И давно здесь не были? - Она оглядела Никиту.

- Давно, - он растерянно улыбнулся, - очень давно...

- Что ж тогда вы без вещей? Даже портфельчика никакого не взяли? Уж не забыли ли в купе?

- Нет, не забыл. Не волнуйтесь, все в порядке. - Никите не хотелось объяснять, как несколько дней назад, не понимая себя, он попросил на работе неделю в счет отпуска, не заходя домой, пошел на вокзал, купил с рук горящий билет и через час уже сидел в поезде, который направлялся в город его детства.

Потом было пять дней пути, два из которых он провел на вокзалах двух разных городов, ожидая своего поезда, много стаканов пахнущего дымком и содой вагонного чая, пирожки и мороженое, которые он успевал покупать на остановках, - на ресторан не было денег...

Ведь не расскажешь всего этого проводнице. Как и не объяснишь себе, почему все-таки решился приехать...

Выйдя из вокзала, Никита перешел площадь, потом свернул направо, в сторону старой вышки. Возле большого старого дома с резными наличниками и потускневшими от пыли стеклами, там, где улочка, извиваясь, ныряла в тень тополей, Никита остановился. Подошел к чугунной ограде, провел пальцем по заржавленным прутьям. Машинально сунул руку в карман за сигаретами. На ограде поодаль сидела нахохлившаяся птица.

Она окунулась в новое свое состояние, как утыкаются лицом в подушку, когда хочется плакать. Но плакать она не могла - не умела. Слишком совершенна, подумала она, слишком совершенна...

Она уже не помнила, какая из бесчисленных планет Вселенной была когда-то их родиной. Планета давно превратилась в чуть слышный шорох частиц, рассеянных по галактикам. Таким же шорохом стали и жители этой планеты... Такова уж судьба слишком совершенной цивилизации, когда материальная оболочка показалась ненужной и все, что считалось сначала душой, потом разумом, уместилось в облаке информационных частиц, ставших ее "я"...

Пока планета еще мерцала зеленой каплей в пепельных глубинах космоса, им было куда возвращаться из дальних дорог.

Правда, возвращались они не для того, чтобы повидать друг друга, точнее, уже не повидать, лишь почувствовать информационное поле, а просто надо было куда-то возвращаться, иначе дорога не будет дорогой. Они проносились над опустевшими, рассыпающимися от малейшего сотрясения городами, их городами, сталкиваясь друг с другом и порождая новые информационные вихри, и только слышалось на всех волнах и диапазонах:

- Какие смешные и неповоротливые мы были...

- Я видела, как рождались новые звезды...

- Я был внутри умершей звезды...

- Как прекрасны кометы, я хочу окунуться в них снова.

- В путь, снова, снова.

- Снова, снова.

- В путь, в путь...

...Но прошло время, и их планета сделала свой последний виток вокруг звезды... Всему приходил конец, лишь они оставались бесконечны, как Вселенная. Она видела, как рождались и погибали цивилизации, как сжимались в комок целые миры, как растягивалось и сворачивалось пространство и время... Сначала это восхищало и ужасало... Потом удивляло, пугало... забавляло, раздражало... И наконец, утомляло и надоедало.

Много раз она кидалась в жар рождающихся галактик, но тепло бессильно перед бесплодным разумом. Она проникала в тела звезд и планет, проходила с ними весь путь, от начала до конца, но звезды и планеты погибали, а она уносилась прочь в вихре космической пыли.

Память возвращала Никиту к событиям той странной осени.

Почему его не любили сверстники, здесь, в городе детства, Никита не знал. Может, потому, что он никогда не играл в футбол, в "казаки-разбойники", не любил драться, не умел быстро бегать и вообще в глазах мальчишек его двора казался полнейшим ничтожеством. Но если по вечерам, когда их маленький двор и кривая улочка пустели, на втором этаже распахивалось окно и бабушка кричала: "Никита, Никита!" - значит, это звали его.

В этот час его можно было встретить у старой вышки, возле дальнего ручья, на одиноких и пустынных улочках, когда один ветер, словно пес, бежал рядом с ним, шевеля осенние листья.

На пригорке возле разбитой сосны, у заброшенного таинственного сарая, на октябрьском закате и в майских сумерках.

Много лет назад здесь же Никита стоял у чугунной ограды старого дома с резными наличниками. Он захотел вспугнуть птицу и увидеть, как она, словно привидение, бесшумно и таинственно промелькнет на фоне ночного неба и исчезнет в темноте.

Никита наклонился, нашарил в темноте подходящий обломок кирпича, взвесил его в руке... как когда-то раньше.

- Не делай этого. - Голос был дивный и нежный, словно аромат ландыша в весеннем лесу, и доносился откуда-то сверху.

Никита поднял глаза и так и простоял с полчаса, потом зачем-то положил камень в карман и пошел домой.

Всю ту ночь заснуть Никита не мог, да он и не пытался этого сделать. На кого же она похожа, думал он, лежа с открытыми глазами. На звонкий ливень в жаркий зной, на розы на снегу?

Или на небо ранним утром, или кленовый лист, который кружится в золотистом осеннем воздухе? А может, на глоток холодного молока и бархатную воду первого купания в реке?..

Шторы на окнах были большие и тяжелые, и ни одной капли лунного света не просачивалось в комнату.

На следующий вечер он снова стоял возле дома, привалившись спиной к чугунной ограде и запрокинув кверху голову.

Прошло десять минут, полчаса, час.

- Ты ждешь кого-нибудь? - наконец спросила она.

- Нет, я просто хотел еще раз увидеть.

Он увидел улыбку и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Но их, слава богу, не заметили.

- Я часто вижу, как ты бродишь по улицам.

- Да, но я не встречал вас раньше.

- Тебе всего тринадцать лет, и потом... мне стало жалко птицу.

- Я бы ничего плохого ей не сделал.

- Значит, я поторопилась...

Она снова улыбнулась, потом посмотрела куда-то в сторону, мимо него, и сказала: -- Расскажи мне, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

- Не думал еще. На свете так много интересного. Хорошо бы вот так просто бродить по земле, умывать лицо в чистых ручьях, спать на охапке сена, смеяться и петь, когда захочу, не унывать и искать что-то осорошее.

- Ты славный... славный, но маленький...

- Когда я стану на десять лет старше, я буду думать так же.

- Значит, я не ошиблась.

- В чем?

- Если ты на самом деле такой, каким кажешься, тогда ты понял в чем.

- Я просто хотел это услышать.

Он сжал ладонью прут решетки, сжал так, что заболели суставы пальцев. А потом тихо сказал: - Мне не надо было вас ни о чем просить.

- Ты был вправе попросить меня о чем угодно... Но не спрашивай почему, а только выслушай. Мы не увидимся с тобой.

Никита поднял глаза.

- Запомни! Если ничего не изменится в твоей жизни и через много, много лет ты снова захочешь пригласить меня послушать, как шумит вода в реке, приходи к старой вышке. Может, я буду ждать.

- Может?..

- То, что происходит, слишком невероятно для нас обоих. Для тебя и для меня. Может, для тебя все это станет полузабытым сном, а для меня... Тебе всего тринадцать лет, но ты должен понять...

А потом пришли зимы, долгие и пасмурные, хмурые дни сменяли друг друга, и Никите было очень одиноко. Но он взрослел, кончил школу, начал бриться, уехал учиться в Москву и постепенно привык к безысходности.

- Такой уж возраст. Они все теперь замкнутые, - говорили родственники.