Выражение лица Жосса по-прежнему оставалось вопросительным.

– Бедность, послушание, целомудрие, – проговорила аббатиса. – Сестрам бывает трудно привыкнуть к этому. Молодые женщины – они приходят к нам, когда им еще нет двадцати лет, или когда им чуть больше двадцати, – должны победить естественные плотские наклонности. Женщинам постарше, которые вступают в орден после того, как побывали женами состоятельных мужей, очень тяжело спать на кровати из досок и носить простое черное платье. Многие, если не все, считают, что постоянное, не допускающее вопросов повиновение – тяжелый крест… – Аббатиса на мгновение умолкла. – Гуннора, да пребудет с ней Господь, не имела проблем с целомудрием, зато она никогда не прекращала сражаться с бедностью и послушанием. Она столь часто нарушала устав, что я покривила бы душой, если бы сказала, что за эти двенадцать месяцев она добилась хоть каких-то успехов. – Элевайз встретила взгляд Жосса. – Скоро она должна была дать свой первый постоянный обет. Я не собиралась разрешить ей это, сэр. Я хотела сказать Гунноре, со всей мягкостью, на которую способна, что пока не считаю ее готовой…

Аббатиса опять заколебалась. Не будет ли предательством по отношению к монастырю, если она продолжит? Но Гуннора мертва, и чтобы выяснить, почему и каким образом ее убили, этот человек должен знать всю правду. Она тихо добавила:

– Но, по мне, она вообще не была готова к монашеству и не стала бы монахиней – никогда.

Жосс никак не откликнулся на эти слова. Но аббатиса знала, что он услышал и понял всю значимость сказанного ею. Молчание длилось несколько минут, затем Жосс спросил:

– Ее последний день, вероятно, также был отмечен нарушениями Устава?

– Возможно, хотя вовсе не обязательно, что все они доходят до моего сведения, если только я сама не становлюсь их свидетелем. Гуннора присутствовала на всех службах, внешне она ничем не отличалась от остальных сестер, но чувствовалось, очень сильно чувствовалось, что мысли ее витали где-то далеко. – Аббатиса наклонилась к Жоссу, пытаясь выразить то главное, что она увидела в Гунноре, и что имело бы значение для человека, не знавшего девушку. – Сэр, она находилась здесь по собственной воле, и тем не менее нельзя было отделаться от ощущения, что Гуннора считает свое присутствие в монастыре великим, щедрым подарком для всей общины. Когда дела шли хорошо, – неверно было бы сказать, что такого никогда не было, – у нее появлялось особенное выражение, что-то вроде высокомерной улыбки, как будто она заявляла: «Вот вам! Я могу сделать это, если пожелаю!» Но если кто-нибудь из старших сестер высказывал ей хотя бы мягкое порицание, Гуннора выслушивала его с лицом, словно вырезанным из камня. В самой ее неподвижности сквозило возмущение.

Жосс кивнул.

– У солдат это называется безмолвным неповиновением.

– Именно!

Выражение было как нельзя более точным.

– Я помню, вы сказали, что у нее было несколько подруг.

– Да, хотя, честно говоря, сама идея дружбы здесь не приветствуется. Какие-то особые отношения между монахинями порицаются, ведь двум или трем задушевным подругам очень легко забыть об остальных и не обращать внимания на потребность в общении более робких сестер. Тем не менее то, что вы говорите, по сути верно. Гуннору редко можно было увидеть в комнате отдыха, и не к ней первой обращалась монахиня, нуждающаяся в компании для прогулки за пределами аббатства. По моему разумению, в дни, предшествовавшие ее смерти, она проводила большую часть времени в убежище собственных мыслей, именно там она предпочитала находиться.

– Что же произошло, чтобы она переменилась? – поинтересовался Жосс.

– Появилась еще одна девушка, желающая стать монахиней. Она и Гуннора почувствовали симпатию друг к другу, хотя трудно понять, почему, ведь они были такие разные. Элвера – очаровательная юная девушка, и я до сих пор теряюсь в догадках, что привело ее сюда: призыв Господа или романтическое стремление покрасоваться в монашеском одеянии, подавая святую воду благодарным больным.

Аббатиса встретилась взглядом с Жоссом и ответила на его улыбку.

– Это случается довольно часто, сэр. Из огромного числа девушек и женщин, каждый год желающих присоединиться к нам, по крайней мере четверть со временем приходит к выводу, что призвание существовало только в их воображении.

– И как же вы с ними поступаете?

В голосе Жосса звучала искренняя заинтересованность. По всей видимости, ему доводилось командовать воинскими подразделениями, а значит, он не мог оставить без внимания такие деликатные вопросы управления людьми.

– Каждый, кто стучит в нашу дверь, может войти. Но сначала все те, кого мы принимаем, должны пройти шестинедельный испытательный срок, в течение которого они вольны покинуть нас в любой момент. При абсолютной непригодности испытательный срок занимает не более двух недель. По истечении шести недель оставшиеся с нами становятся будущими послушницами, и начинается их обучение тому, что должна знать монахиня. Шесть месяцев спустя они дают несколько простых обетов и становятся послушницами. Если после года все складывается благополучно, они дают первый из постоянных обетов.

– А какой срок, аббатиса, вы даете Элвере?

Элевайз позволила себе усмехнуться.

– Может быть, она не дотянет и до конца сегодняшнего дня.

– Не разрешайте ей уйти, пока я не поговорю с ней! – быстро проговорил Жосс. – Если, конечно, позволите.

– Да, пожалуйста.

Аббатиса не сочла нужным спросить, зачем Жоссу понадобилось беседовать с Элверой. Она не сомневалась, что гость скажет это сам, и оказалась права.

– Вы говорите, они дружили? – Аббатиса кивнула. – Получается, что женщина, которую на протяжении почти двенадцати месяцев вполне устраивала ее собственная компания, внезапно сблизилась с новенькой, причем эта новенькая явно не годилась ей в подруги. Когда у вас появилась Элвера?

– Почти месяц назад. Она и Гуннора знали друг друга немногим более недели.

– Слишком мало для возникновения столь странной привязанности.

– Истинно так. Тем не менее мне даже приходилось напоминать Гунноре, что она не должна столь явно искать общества этой девушки. А утром того самого дня, когда она погибла, я услышала, как Гуннора и Элвера смеялись.

– Смеялись…

То, как Жосс произнес это слово, наводило на мысль, что он превратно понял аббатису.

– Мы не запрещаем смеяться, – спокойно объяснила Элевайз. – Только всему есть место и время, не так ли?

– Несомненно.

– Рядом с больничным покоем, под окнами комнаты, в которой скорбящий муж сидит возле умирающей жены… – вряд ли это место для девичьего хихиканья.

– О нет. Конечно, нет. – В голосе Жосса послышалось возмущение. – Во всяком случае, Гунноре следовало лучше владеть собой, ведь она пробыла у вас достаточно долго.

– Да.

Этот случай, незначительный, но весьма досадный, думала Элевайз, – хорошая иллюстрация того, что она пыталась высказать. Гуннора придерживалась только собственных правил. Она жила по ним и, казалось, даже не замечала нужды окружающих.

Жосс что-то пробормотал. Поймав на себе взгляд аббатисы, он сказал:

– Вы отчитали их за этот смех?

– Это сделала не я. Сестра Беата кинулась к Гунноре и Элвере, чтобы утихомирить их и увести подальше от больничного покоя, но сестра Евфимия уже услышала шум. Я так поняла, что она позволила себе сказать что-то резкое. Сэр, она беззаветно заботится о пациентах. И о репутации больницы.

– Я не сомневаюсь в этом. А что произошло дальше в этот день?

– Лицо Гунноры приняло самое каменное из всех каменных выражений, и в том, с каким страданием она удалилась от Элверы и от всех нас, было, в сущности, нечто драматическое. Поразительно… – Казалось, Элевайз была удивлена собственным признанием. – Гуннора обладала редким даром. Человек, обвиняющий ее в чем-то, всегда испытывал чувство собственной вины. Даже тогда, когда Гуннора – как, например, в этом случае – была абсолютно не права. И каждый, кто выговаривал ей, пытался найти себе какое-то оправдание.