— Нет, — покачал головой Аббад. — Три мира разделены для них, и лишь я, ощущая призывы, могу помочь кому-то время от времени пересекать эти границы.

— То есть, без тебя они… — начала Асиана, но Аббад перебил ее, потому что она коснулась самого сокровенного, и он не мог позволить ей произнести фразу до конца, сообщить кощунственной для него мысли атрибут материальности, с которым потом трудно будет что-то сделать.

— Нет! — воскликнул он, и трое монахов направили на него осуждающие взгляды, от которых решимость Аббада начала испаряться, как вода под лучами Аргидды.

— Нет, — повторил он, справившись с нападением, которое было естественной реакцией на его слова, нуждавшиеся в объяснении. — Все наоборот! У каждого есть своя внутренняя вселенная, но в моей возникли они, разумные, и для них я стал Богом, на которого можно надеяться, которому можно молиться, чтобы он совершил вместо них то, что они сами совершить не в силах… С этим я еще мог смириться, я не вмешивался, лишь чувствовал в себе их духовную жизнь и наблюдал за жизнью материальной. Но сейчас…

Аббад запнулся, он хотел описать словами то, что почувствовал, когда понял: темная энергия заполняет созданный им мир. Он полюбил Тали, возник резонанс, ощущение счастья, бесконечного и неостановимого. Он стал лучше и решил: все темное, что было в нем, исчезло, растворилось в бесконечном пространстве идей, он радовался этому, как мальчишка, впервые ощутивший способность перемещаться между звездами и галактиками. Тали была рядом, они были вместе… а его темная энергия заполняла внутреннюю Вселенную, заставляла ее расширяться быстрее и вела к трагедии.

— Когда я это понял, — сказал Аббад, — было поздно что бы то ни было предпринимать.

— Ты Бог своего мира, — с оттенком удивления произнес Сатмар. — Ты всемогущ и всеведущ. Что значит — поздно? Ты можешь перекачать свою темную энергию…

— Не могу, — мрачно сказал Аббад. — Для них я Бог, но вы-то знаете, что я еще не прошел высшего посвящения и…

— Да, — с сожалением сказала Асиана. — Это верно.

— Верно, — с сожалением произнес Сатмар. — Ускорить третье посвящение невозможно.

— Невозможно, — подтвердил Крамус. — Ты прав: закон сохранения энергий Тиуса-Лонгера не позволяет. Значит…

— Значит, — заключил Аббад, — есть лишь одна возможность спасти этих людей. Их Вселенную. Значит, мое решение правильно, и вы с ним согласны. Я должен умереть.

— Бог не может умереть… — это была мысль Тали, с трудом различимая в перенасыщенном рассуждениями воздухе комнаты.

— Я должен умереть, — повторил Аббад. — Мое материальное тело исчезнет из мира, моя материальная энергия соединится с духовной и рассеется в пространстве идей. Тогда и темная энергия из моей Вселенной вернется к начальному состоянию — согласно упомянутому закону сохранения Тиуса-Лонгера.

— Ты прав, — сказал Сатмар.

Я прав, — подумал Аббад. Нет другого выхода. Нет альтернативы, если он хочет спасти Натаниэля Мечника и его уродливый, безумный, страстный, неповторимый, радостный мир.

Так получилось. Бог должен умереть, чтобы созданные им творения продолжали жить.

— Бог должен умереть, — медленно проговорил Сатмар, прочитав, конечно, простую мысль Аббада. Он перевел взгляд на Тали, которая стояла в стороне от скрещения слов. Ее настроения и желания были монахам понятны, Сатмар лишь кивнул, ощутив стремление девушки поступить так, как нужно ее любимому.

Аббад так решил. И я могу только сказать «да».

— Без вашей помощи, — произнесла Тали вслух, — Аббад не сумеет выполнить задуманное.

Тали хотела думать «нет, нет»… но из пространства идей, где ее связь с Аббадом была неразрушима, проецировалась только одна мысль: «да, да, да»…

— И не осталось времени на раздумья, — добавил Аббад. — В любое мгновение моя Вселенная может исчезнуть.

— Велика ли беда, — пожал плечами Сатмар. — Создашь другую, в Большом взрыве родится новая…

— Нет! — воскликнул Аббад и шагнул, пересекая грань, отделявшую его от монаха.

— Простите, — пробормотал он, отступая, и добавил, тщательно артикулируя, как того требовал ритуал на этой, последней, как ему казалось, стадии разговора: — Новая вселенная возникнет в Большом взрыве, когда разорвется Вселенная Мечника. Но человек погибнет… Человечество. Семь миллиардов разумных. Таких, как мы.

— Таких, как мы, — повторил Сатмар, сомневаясь.

— А если ты умрешь, — продолжил он, — эти существа… люди… получат полную, ничем не ограниченную свободу воли.

— Они и сейчас… — попытался Аббад вставить слово.

— Нет! — воскликнул Сатмар. — Сейчас они обладают свободой воли лишь в тех пределах, какие допускают физические законы связи твоей внутренней Вселенной с внешним миром твоего «я». Сейчас — и ты это понимаешь — они ограничены в своей свободе выбора векторами добра и зла, ты дал им законы нравственности, записанные в книге, которую они называют…

Сатмар вопросительно посмотрел на Аббада. Он знал, конечно, как назвали люди Книгу книг, монах ориентировался в ментальном пространстве юноши не хуже самого Аббада, но хотел полной ясности.

— Просто Книга, — сказал Аббад. — Библос — на одном из их языков. На другом — Тора, Учение.

Сатмар сделал неопределенный знак рукой.

— Когда… если ты умрешь, темная энергия вернется из их мира и будет, как вся твоя духовная энергия, распылена и обратится в тепло. Тебе известны законы сохранения, верно? Вселенная Мечника продолжит расширяться, не разгоняясь, а человеческий род на планете Земля получит истинную, ничем не ограниченную свободу выбора. Ту свободу, о которой… извини, я вижу в твоих мыслях… да, один их писатель сказал: «Если Бога нет, то все дозволено». Они получат свободу от морали, которая у них есть, пока ты направляешь их эволюцию. В результате, убив себя, ты дашь своим творениям лишь временную отсрочку. Они все равно погубят…

— Нет, — твердо сказал Аббад. — Вы, монахи, видите сейчас всю мою суть. Значит, и мою Вселенную видите тоже.

Сатмар кивнул, подтверждая.

— Значит, — в отчаянии воскликнул Аббад, — вы видите, что ожидает человечество, если я не умру, и моя темная энергия…

Он захлебнулся словами, которые рвались из его горла, опережая друг друга. Посмотрите сами, думал он. Если вам недостаточно моего свидетельства, прислушайтесь к Мечнику, к его мыслям, его разуму…

— Ты обещал повести меня в «Катрину», — капризно произнесла Дженни, взяв Натаниэля под руку. — Не хочу сегодня в кино.

— Хорошо, — сказал Натаниэль, подумав о том, что обещал самому себе сделать Дженни предложение, если мир просуществует до вечера. Вечер настал, душный, пропитанный множеством неприятных запахов, и если Натаниэль честен с самим собой… При чем здесь честность, он ведь действительно хочет… И слово себе дал только потому, что в любом случае собирался предложить Дженни…

— Нам нужно серьезно поговорить, — сказал Натаниэль, — а в «Катрине» такой шум, что самого себя не слышишь.

— В кино тоже, — сказала Дженни и заглянула Натаниэлю в глаза, пытаясь прочитать во взгляде если не мысли его, то хотя бы намерения. — Может, поедем ко мне?

— Хорошо, — согласился Натаниэль, хотя предпочел бы вести важный для него разговор на своей территории. Но ведь Дженни сразу примется за уборку, это ясно: посуда у него не мыта, грязное белье свалено кучей в шкафу, а не сложено аккуратно в бельевой корзине, да еще полное ведро мусора, уже и крышка не закрывается, очень милая обстановка для того, чтобы говорить с девушкой о совместной жизни.

Дженни снимала двухкомнатную квартиру в Южном Бронксе. Всякий раз, когда Натаниэль бывал здесь и, особенно, когда оставался на ночь, он чувствовал, как в его душе или в том, что психологи называют подсознательным, что-то определенно сдвигается с привычных мест. Ему казалось, что он теряет самого себя и на время становится другим человеком — он не мог определить, каким именно, и потому чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Странно, но тот Натаниэль, каким он становился, входя в квартиру Дженни, ему нравился, он готов был оставаться в этом непривычном качестве, но ему не хотелось раздвоенности, и он старался все же чаще приводить Дженни к себе и позволять ей наводить в его квартире хотя бы временный и весьма относительный порядок — порядок, конечно, в ее женском понимании.