Это было так неожиданно, — думал Натаниэль. — Я шел вечером по университетскому парку, тяжелые тучи давили на психику, настроение было поганым, и вдруг… Я будто поднялся над тучами и увидел Землю сверху… и себя, стоявшего, задрав голову. Я смотрел в свои глаза, и взгляд многократно отражался от самого себя, как в бесконечных зеркалах. Я увидел Вселенную такой, какая она на самом деле. Это было не знание, а ощущение, но оно стало уверенностью, потому что энергия чувств перелилась в энергию знаний, закон сохранения это позволяет…

Нет такого закона. Это он сказал себе, вернувшись. Он стоял, прислонившись к дереву, ноги не держали его, и Натаниэль вынужден был обнять ствол обеими руками, чтобы не упасть. Нет такого закона в физике. Но он знал. Он читал о том, как приходит к человеку откровение. Смысл. Что-то вспыхивает внутри… Он не думал, что это может случиться с ним.

Он подождал, пока перестанут дрожать колени, и побрел к кампусу, где стояла его машина. Тучи почему-то рассеялись, закатное солнце мрачно заглядывало в глаза, а он знал: скоро. Может, завтра. Или через неделю. И ничего не будет.

Наверно, так пророки ощущали будущее. Не понимали, не могли описать, просто знали.

— Нат, — сказала Дженни, оттолкнув его, потому что губы стали вдруг горькими, — ты сделал мне предложение, но так и не сказал… не сказал…

— Я люблю тебя, — выдохнул Натаниэль. — Дженни, я тебя люблю.

— Ну вот, — улыбнулась она. — А ты говоришь: мир погибнет. Я тоже люблю тебя, Нат.

— Все верно, — сказал Сатмар. — Или ты, или они.

Тихий вздох наполнил комнату, как песня, услышанная издалека. Это Тали, — подумал Аббад, — пожалуйста, ты не должна…

— Они справятся, когда меня не будет, — подумал Аббад. — В их мире любовь — обычное дело. Не резонанс, такой же редкий, как явление сверхновой, но… просто любовь.

— В их мире есть ненависть, — сказал Сатмар.

— В их мире есть дружба, — твердо произнес Аббад, — альтруизм, желание делать добро.

— И гораздо больше эгоизма и зла.

— Нужно дать им шанс, — упрямо сказал Аббад. — Они должны выбрать. Сами. Без меня.

— Это твое окончательное решение? — спросил Сатмар.

Аббад перевел взгляд на Тали. Нет, говорила она, думала, призывала, просила.

— Да, — сказал он.

Сатмар кивнул. Асиана покачала головой. Крамус отвернулся.

За время разговора из-за горизонта поднялись Эрон, Гирда и Капринаут, и цвета изменились — воздух стал розовым и струился, подогреваемый более жестким излучением Гирды, в комнате стало теплее, но Аббад почему-то ощутил озноб, и свет казался ему не таким ярким, как обычно. Смерть, подумал он. Да, я решил, но как же… Меня не станет. Меня.

Это так, молча сказал Сатмар.

Не уходи, молила Тали, сцепив пальцы и с трудом сдерживаясь, чтобы не ворваться в его мысли, не расшвырять в них все, что было еще связано с их общей памятью.

— Ты решил, — сказал Сатмар, и голос его прозвучал, будто громоподобный удар, наверняка его было слышно на равнине, а может, в городе и на континенте Тирд. Голоса монахов изредка доносились с вершины, Аббад слышал их далекие раскаты, когда бывал в столице и думал тогда: в Монастыре принимают решение. Что-то менялось в мире.

— Мы поможем тебе умереть, — спокойно произнес Сатмар. — Готовься.

— Когда? — спросил Аббад. Он не должен был спрашивать. Не удержался.

— Сейчас, — сказала Асиана. — Ты сам утверждаешь: нет времени ждать.

— Что я должен сделать? — спросил Аббад.

— Попрощайся с Тали, — сказал Сатмар. — Нам придется разорвать ваш резонанс, иначе ничего не получится. Тали тоже станет свободной. Память о тебе не будет кровоточить.

— Я не…

— Ты тоже решила, — напомнила Асиана. — Пожалуйста, покинь нас.

— Тали, — прошептал Аббад. Они протянули друг к другу свои мысли, ощущения: я буду помнить тебя, не печалься, помни меня таким, какой я сейчас, я буду тебя любить, не надо, ты должна жить, я все равно… да, я знаю… я люблю тебя, Аббад… я люблю тебя, Тали… Дженни, я люблю тебя… Аббад, что ты говоришь?.. Прощай.

— Все, — сказали монахи.

И Тали не стало. Аббад не знал, впервые не имел ни малейшего представления о том, куда она ушла.

— Ты готов? — спросил Крамус.

— Он готов, — вместо Аббада ответил Сатмар.

— Тогда здравствуй, Аббад, — приветливо проговорила Асиана.

Мир взорвался.

Они лежали, обнявшись, смотрели друг другу в глаза и улыбались. Натаниэль знал, что Дженни улыбается, но не мог этого видеть, потому что лицо ее было серьезным, а глаза казались грустными.

— Мне еще никогда не было так хорошо, — сказал он.

— Мне тоже, — прошептала Дженни.

— Я люблю тебя…

— Я тебя люблю, Нат…

— Знаешь, — сказал он, — по-моему, любовь — это резонансное состояние душ, когда один плюс один равно не двум, а миллиону. Если ты понимаешь, что я хочу сказать…

— Понимаю. Конечно, понимаю.

— Я вдруг почувствовал себя совершенно свободным. Странно, да? Когда я был один и мог делать все, что хотел, мне казалось, что я связан множеством условностей, и даже твое присутствие чем-то меня стесняло, а сейчас, когда мы вместе и меньше стало степеней свободы, я чувствую себя свободным, как никогда прежде. Странно?

— Нет. Я тоже… Я знаю, что могу все. Все-все. Что хочу. Именно потому, что мы вместе. Ты больше не думаешь о том, что… ну, про эту темную энергию? О том, что мир может в любой момент…

— Глупости, — сказал Натаниэль. — Наверняка я ошибся в уравнениях. Чейни был прав. Не будем сейчас об этом. Бога больше нет, и значит, Бог теперь в нас самих.

— Что ты сказал? Я не поняла.

— Не знаю. Вдруг подумалось. Я люблю тебя.

— Я тебя люблю.

Рассветало.

Аббад стоял над мирами. Он так ощущал свое состояние — высоко-высоко над его головой множеством звезд, собравшихся в неразделимый шар, светила его родная Галактика, а низко-низко, под ногами, мчались во времени, неожиданно застыв в пространстве, миры, похожие на его собственный, но другие. Неотделимые от него, но иные в своем воплощении. Миры множились с каждым мгновением, Аббад, не глядя, узнавал каждый — вот мир, в котором он не встретил Тали и жил анахоретом, воображая, что резонансные отношения между мужчиной и женщиной — теоретическая абстракция. А вот мир, в котором он не прошел первого посвящения и жил среди множества таких же обделенных судьбой мальчиков, не умевших даже игрушки создавать из собственных неоформленных желаний. Вот мир, где он после второго посвящения стал погонщиком звезд — то была его детская мечта, и он осуществил ее: перетаскивал звездные шары с орбиты на орбиту, формируя галактические цепочки, связанные друг с другом не материальными силами тяготения, а жесткими ограничениями придуманных им идей. Вот мир, где он стал художником и рисовал мыслью почти невидимые картины, передавая на тончайшей пленке светлой радости собственные ощущения крутизны гор и обрывов, восторга закатов и прелести шепота младенцев.

Были еще миры… и еще… он перестал их считать, дойдя до трех миллиардов.

Все эти миры были реальны, и во всех был он, Аббад, с иной судьбой, иной жизнью, и каждый из его миров что-то менял в нем.

Он перестал ощущать собственное тело — свои тела во всех ветвях своих многочисленных жизней. Он стал мыслью о вечном, а потом и мысль исчезла, вся его энергия перелилась в пространство идей, и он узнал все обо всем.

Он стал собой.

Он поднялся на высшую ступень посвящения.

Он умер.

Аббад стоял посреди комнаты, раскинув руки и положив ладони на плотные воздушные подушки, не позволявшие телу упасть, потому что ноги самым тривиальным образом не держали его, и пол притягивал так, будто под ним была сильнейшая гравитационная аномалия.

Он был один. Из всех окон на Аббада смотрел лик Кейдона, голубой звезды, мимо которой планета должна была пролететь три цикла спустя после того времени, когда Аббад начал подъем к Монастырю. Неужели он так долго…