— Ах, моя милая барышня, бедная Майрид сама их жарила, и никто в этом доме не касался их, не глядел на грибы бедной Майрид.

Тогда Эвлин взяла тарелку и вкусно поужинала. Едва она кончила, как ее охватила тяжелая дремота, и, не в силах противиться ей, она присела на порог. Прислонившись к косяку, она вскоре погрузилась в глубокий сои, или, вернее, в странное забытье. Такой ее нашли там.

— Упрямая моя капризница, — сказал полковник, погладив прелестную головку уснувшей красавицы. И, взяв Эвлин на руки, он отнес ее в комнату, которая еще утром (так повествует рассказчик) была голой, убогой каморкой, а теперь блистала восточным великолепием. Там он положил ее на роскошный диван, закутал ее ножки алым покрывалом. И там, в мягком свете, льющемся через цветные стекла, которые еще вчера были ветхим подслеповатым оконцем, полковник в последний раз посмотрел на очаровательное лицо своей дочери.

Затем он вернулся к своему хозяину и друзьям, и вскоре все общество отправилось полюбоваться багрянцем, которым пылающий закат одевал горные вершины. Когда они отошли уже довольно далеко, Колль Дью вдруг спохватился, что забыл взять подзорную трубу. Отсутствовал он недолго. Но все-таки у него хватило времени неслышным шагом войти в великолепный покой, набросить легкую цепочку на шею спящей девушки и спрятать в складках ее платья блестящую ладанку с мерзким бурра-босом.

Когда он удалился, к двери подкралась Пекси, приоткрыла ее и уселась на коврике снаружи, плотно закутавшись в плащ. Прошел час, а Эвлин Блейк все еще спала, и зловещий талисман на ее груди казался совсем неподвижным. Потом она начала бормотать во сне и стонать, и Пекси напрягла слух. Вскоре она поняла, что жертва ее проснулась и поднялась с дивана. Тогда Пекси, прильнув к щели, заглянула в комнату, испустила вопль отчаяния и бросилась бежать — с тех пор никто не видел ее в этих краях.

Сумерки окутывали горы, и общество уже возвращалось к «Харчевне дьявола», как вдруг несколько дам, которые шли далеко впереди остальных, увидели, что к ним по вереску приближается Эвлин Блейк, что волосы ее растрепались, словно после сна, а голова непокрыта. Они заметили, что при каждом ее шаге у нее на груди поблескивает что-то золотое. Во время ужина все они много шутили над нелепой фантазией Эвлин, которая предпочла уснуть на пороге, вместо того чтобы сесть вместе со всеми за стол. Теперь они, смеясь, начали ее поддразнивать. Но она посмотрела на них как-то странно, словно они были ей незнакомы, и пошла дальше. Ее подруги обиделись и с неудовольствием заговорили о вечных причудах Эвлин; лишь одна поглядела ей вслед, но остальные только посмеялись над тем, что она беспокоится об этой своевольной гордячке.

И они пошли своей дорогой, а одинокая фигура все удалялась, и белое платье розовело, а роковой бурра-бос сверкал и переливался в последних отблесках заката. Мимо Эвлин пробежал заяц; она громко засмеялась, захлопала в ладоши и кинулась его догонять. Потом она остановилась и стала задавать вопросы камням, и била их кулачком за то, что они не отвечали (на все это в изумлении смотрел пастушонок, который прятался за скалой). Потом она начала окликать птиц, и горное эхо подхватывало ее пронзительные вопли. Их услышали гости, возвращавшиеся по крутой тропинке, и остановились, прислушиваясь.

— Что это? — спросил один из них.

— Орленок, — ответил Колль Дью, побелев как мертвец. — Они часто так кричат.

— Удивительно похоже на женский голос, — заметил кто-то, и вслед за этим над их головами прозвенел еще один дикий вопль — там тянулся голый зубчатый отрог, и одна скала нависала над пропастью, словно острый клык. Еще мгновение — и они увидели, что к этой ужасной скале приближается легкая фигура Эвлин Блейк.

— Эвлин! — воскликнул полковник, узнав свою дочь. — И в таком опасном месте! Да она сошла с ума.

— Сошла с ума… — повторил Колль Дью и бросился на помощь со всей быстротой, на какую только были способны его сильные ноги.

Когда он догнал Эвлин, она была почти у самого края головокружительной пропасти. Осторожно он начал подкрадываться к ней, чтобы схватить ее в свои сильные объятия, прежде чем она заметит его присутствие, и унести подальше от этого страшного места. Но в роковую минуту Эвлин оглянулась и увидела его. Из ее уст вырвался дикий звенящий кряк, полный ненависти и ужаса, — он испугал даже орлов, а стайка кроншнепов над ее головой метнулась в сторону. Шаг назад — и до гибели остался только фут.

Отчаянный, но хорошо рассчитанный прыжок — и она забилась в объятиях Колля. Один взгляд в ее глаза — и он понял, что борется с безумной. Шаг, еще шаг тащила она его за собой, а ему не за что было уцепиться. Его обутые ноги не находили опоры на скользких камнях. Шаг, еще шаг… Хриплый стон… Они закачались, и снова уходящая в небо скала была пуста, а далеко внизу лежали разбитые тела Колля Дью и Эвлин Блейк.

А вам известно, кто дает названия нашим улицам? А вам известно, кто придумывает изречения, которые вкладываются в хлопушки вместе с леденцами? (Между прочим, я не завидую умственным способностям этого субъекта и подозреваю, что именно он переводит либретто иностранных опер.) А вам известно, кто составляет рецепты новых блюд? А вам известно, кто ответствен за появление модных словечек? А вам известно, к какому мудрецу обращаются парфюмеры, изобретая новые духи или средство для ращения волос, чтобы он снабдил эти товары названиями вроде «Рипофагон», «Звксезис», «Депиляторий» или «Бостракейсон»? А вам известно, кто сочиняет всяческие головоломки и каламбуры?

На последний вопрос — и только на него — я отвечаю: да, мне это известно.

В некоем году, который, не буду скрывать, числится в нынешнем веке, я был маленьким мальчиком — очень понятливым маленьким мальчиком, хотя я сам это говорю, и очень тощим маленьким мальчиком. Эти два качества нередко сопутствуют друг другу. Не стану указывать свой тогдашний возраст, скажу только, что учился я в школе неподалеку от Лондона и был в том возрасте, когда носят (или носили) курточку и кружевной воротник.

В те нежные годы я обожал головоломки. Я увлекался их изучением сверх всякой меры и коллекционировал их с необыкновенным прилежанием. В то время у некоторых журналов был обычай давать головоломку в одном номере, а ответ — в следующем. Между вопросом и ответом проходила целая неделя. Тяжкие это бывали для меня дни! Весь свой досуг я тратил на поиски решения (то-то я и был тощим!) и порой, скажу с гордостью, находил ответ еще до того, как содержащий его номер попадал ко мне по официальным каналам. В ту пору, когда я стал особенно понятливым и особенно тощим, в журналах начали появляться головоломки, которые казались мне куда трудней обычных словесных загадок. Я говорю о рисованных головоломках — если не ошибаюсь, они зовутся ребусами, — об этих скверных картинках, изображающих самые невероятные предметы в самых нелепых сочетаниях; среди них кое-где попадаются буквы, а то и обрывки слов, довершающие общий хаос. Так, вашему вниманию предлагают: Купидона, чинящего перо, решетку для пыток, букву «X», музыкальный такт, мопса и флейту — вы получаете все это в субботу с обещанием, что объяснение этой таинственной и чудовищной абракадабры будет дано в следующую субботу. Объяснение действительно появляется, но его сопровождает орешек еще покрепче. Птичья клетка, заходящее солнце (очень непохожее), словечко «чик», колыбель и какое-то четвероногое, которому сам Бюффон[9] не смог бы подобрать название. Ребусы оказались мне не по зубам, и за всю свою жизнь я решил лишь один — но об этом ниже. Не давались мне и шарады в стихах (с кое-какими натяжками) — вроде: мое первое — боа-констриктор, мое второе — римский ликтор, третье — некий муж в очках, а все вместе — ходит на цыпочках. Перед такими творениями я сразу пасовал.

Помню, как-то в мои руки попал журнал, где был ребус, выполненный гораздо лучше, чем те, к которым я привык, и чрезвычайно меня заинтриговавший. Во-первых, были нарисованы брови, а над ними обрамленный кудрями лоб, затем следовала фигура древнего старца с развевающимися седыми волосами и бородой; следующим изображением была корона, потом шла буква «т», и все это замыкала банка, в которой помещались зачеркнутое «а» под буквой «о» и зачеркнутое «е» рядом с «я». Этот ребус не давал мне ни минуты покоя! Я увидел его в библиотеке приморского городка, где проводил каникулы, а когда вышел следующий номер, я уже вернулся в школу. Журнал, поместивший сию примечательную головоломку, был очень дорог, совершенно мне не по средствам, и у меня не было никакой надежды узнать разгадку. Решившись во что бы то ни стало найти ответ и боясь, что какой-нибудь рисунок ускользнет из моей памяти, я записал их все по порядку. И тлт меня осенило: Чело — Век — Венец — Т — Воренья. Да, но верно ли я отгадал? Одержал ли я победу или потерпел неудачу? Это меня так мучило, что в конце концов я осмелился написать редактору журнала, напечатавшего этот ребус, умоляя его сжалиться надо мной и разрешить мои сомнения. Мое послание осталось без ответа. Возможно, он был помещен в разделе «Ответы на письма читателей» — но в таком случае, чтобы с ним ознакомиться, мне пришлось бы купить журнал.